Антьешти

Антьешти — важная индуистская санскара, главной составляющей которой являются священные погребальные обряды и церемонии. Существуют обширные описания таких обрядов, например, в Гаруда-пуране. В этой области существуют большие расхождения как в теории, так и на практике, и процедуры разнятся от места к месту. Кроме того эти ритуалы различаются в зависимости от касты, джати, то есть социального статуса умершего.

Антьешти не всегда включают в число основных санскар, в частности, из-за их негативной составляющей, приносящей по поверьям несчастья.

Классификация

Индуистские погребальные обряды можно разделить на четыре группы:

• Ритуалы и обряды, совершаемые, когда человек считается лежащим на смертном одре.
• Ритуалы, сопровождаемые уничтожение мёртвого тела.
• Обряды, делающие возможным удачный переход души умершего из стадии духов (претов) в царство предков, или питаров.
• Ритуалы, совершаемые в честь питаров.

Процесс

Ещё со времён Вед распространилось мнение, что священный жертвенный огонь, доставляющий жертвы богам, может также поступить и с телом человека, вознести его на небо (сваргу). Несмотря на многочисленные изменения в религиозной системе индуизма кремация до сих пор остается главной формой обращения с телом умершего в этой религии. Она, по верованиям, освобождает душу от телесной оболочки.

Процедуры кремации варьируются от места к месту. Сразу после смерти тело помещается на пол, при этом голова направлена на юг, в сторону царства мёртвых. Масляная лампа зажигается и ставится рядом с телом, при этом она должна гореть в течение первых трёх дней после смерти человека. В индуизме тело мёртвого человека считается очень нечистоплотным и грязным, поэтому допускается лишь минимальный контакт с ним, возможно из-за риска заразиться инфекцией. Даже сам дом и родственники покойника несколько дней считаются нечистыми. Далее тело чаще всего омывается освященной водой и облачается в новые одежды, оставляя лицо при этом открытым; делают это члены семьи умершего. Если это мужчина или вдова, то для них используется одежда белого цвета, если же умерла замужняя женщина, после которой остался здравствующий супруг, или молодая незамужняя девушка, то они облачаются в красную или жёлтую одежду соответственно. Священный пепел (бхасма) наносится на лоб покойника, особенно это касается шиваитов; в других случаях — например, вишнуитами — используется для нанесения на лоб сандаловая паста. Далее несколько капель священной воды из Ганга могут поместить на рот умершего, тогда его душа может получить освобождение; также несколько листьев священного базилика (тулси) помещаются на правую сторону тела покойника. Тело может быть также украшено драгоценностями и помещено на носилки из бамбука. Также тело могут хранить в сидячем положении. Носилки украшаются различными цветами, включая розы, жасмин и ноготки; само тело затем также покрывается цветами. Затем близкие родственники покойного несут его на своих плечах на участок земли, используемый для кремации (шмашана). Часто тело на шмашану относится людьми из касты неприкасаемых, из-за их ритуальной нечистоты в индуизме. Если участок для кремации расположен на большом расстоянии, то тело обычно кладут на повозку, запряжённую животными, в основном, волами. В наши дни используются также и автомобили.

Шмашана обычно расположена возле реки. Здесь возводится погребальный костёр, на который укладывают тело покойника ногами на юг, чтобы умерший шёл в направлении царства мёртвых. Украшения снимаются. Затем главный из родственников (в основном старший сын) три раза обходит вокруг костра, при этом тело должно быть всегда слева о него. Во время такого прохода он брызгает воду и немного гхи в костёр из сосуда. Потом этот человек зажигает костёр с помощью факела. Начало кремации возвещает о начале специального траурного периода (ашаучи), который оканчивается обычно на утро 13-го дня после смерти человека Пока огонь поглощает тело, что может занять до нескольких часов, родственники возвращаются домой, при этом нельзя оглядываться. Во время траурного периода семья умершего связана многими правилами и предписаниями. Сразу после кремации вся семья должна искупаться (обряд удакакарма). По предписаниям они не должны совершать жертвоприношения богам, общаться с другими людьми, не бреются, не стригут волосы и ногти и т. д. Все, к чему они прикасаются, оскверняется. Через один или два дня главный из родственников умершего возвращается на место кремации, чтобы совершить обряд астхисанчаяна, а именно разбить череп покойника, собрать останки и положить их в урну. Эти останки затем погружаются в реку. Кто может приносит их в такие места, как Варанаси, Харидвар, Аллахабад, Шрирангам, чтобы совершить обряд погружения останков в реку. Далее семья совершает специальный поминальный обряд (шантикарма), после чего она очищается и все запреты с неё снимаются.

Самые известные и чтимые места для кремации покойников это Маникарника-гхат и Харишчандра-гхат в Варанаси. Существует обычай возведения памятников на местах массовых самосожжений (джаухар), сати и кремации знаменитостей.

Прета-карма является важным аспектом антьешти, облегчая переход души умершего из стадии духов (претов) в царство предков (питаров). Считается, что если этот обряд не совершиться или будет проведён неправильно, то душа умершего станет бхутом. В целом обряды длятся 10-11 дней, после которых душа считается ушедшей в мир предков.

Если человек умер в чужой стране, погиб на войне, утонул, то есть когда его тело не доступно для антьешти, то погребальные обряд могут быть совершены для него и без тела. Если человек позднее обнаруживается живым, то проводятся специальные ритуалы «восстановления», после которых он уже допускается к возвращению в мир живых.

Маленькие дети и беременные женщины, которые умерли, не допускаются к сожжению и просто хоронятся. Умерших от эпидемий опускали в воду.

Отрывок, характеризующий Антьешти

– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.