Гимн Кэдмона

Гимн Кэдмона — гимн на древнеанглийском языке, приписываемый поэту Кэдмону (Cædmon), жившему в VII в. Согласно преданию, изложенному Бедой Достопочтенным в «Истории англов» (IV.24), Кэдмон был неграмотным пастухом, который работал в аббатстве Уитби. Кэдмон не умел петь и играть. Однажды вечером, когда на пиру его друзья по очереди играли на арфе и пели, и Кэдмону, в свою очередь, передали арфу, он снова вынужден был отказаться и огорченный, ушел домой. Ночью во сне ему явился некто и попросил спеть. Кэдмон снова отказался, но незнакомец настаивал. Кэдмон спросил, о чем ему петь; тот ответил: «Спой о начале творения». Тогда Кэдмон сложил стихотворную хвалу Создателю, получившую название «Гимн Кэдмона». Наутро он рассказал о своем озарении аббатисе Хильде, и та приказала пересказать ему по порядку библейскую историю, чтобы он мог изложить её в стихах. Кэдмон принял монашество и скончался в монастыре. «Гимн Кэдмона» сохранился во множестве рукописей (в основном в составе «Истории англов» Беды) и считается одним из старейших поэтических произведений на древнеанглийском языке. В гимне смешивается как языческая, так и христианская лексика: некоторые формулы — «отец славы» (uuldurfadur), «хранитель людей серединного мира» (middingard moncynnæs uard) — носят явные следы язычества, другие, как «святой Создатель» (halig sceppend) — отражают влияние христианства.

Литература

Мельникова Е. А. Меч и лира. — М.: "Мысль", 1987. — С. 141-143.

Отрывок, характеризующий Гимн Кэдмона

– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.