Двухминутка ненависти

Двухмину́тки не́нависти (англ. Two Minutes Hate), из романа Джорджа Оруэлла «1984», являются ежедневным занятием, в течение которого члены внешней партии Океании должны посмотреть фильм, изображающий врагов Партии (особенно Эммануеля Голдстейна и его последователей), и выразить свою ненависть к нему и к принципам демократии.

Этот двухминутный фильм, его текст и сопровождающие его слуховые и визуальные эффекты (в числе которых есть и перемалывающий грохот, который Оруэлл описывает как «звук некоторой чудовищной машины, работающей не на топливе») является формой промывания мозгов Членов партии, в попытке вхлестнуть в них безумство ненависти и отвращения к Голдстейну и текущей вражеской супердержаве.

Зрители, захваченные ненавистью, нередко нападают на телекран физически, что Джулия и проделывает в одном из просмотров. Дальше фильм-двухминутка ненависти становится более сюрреалистичной, лицо Голдстейна превращается в морду овцы, и потом на экране происходит продвижение вражеских солдат на зрителей, и блик автомата одного из этих солдат перед тем, как он бросается на них. Наконец, в конце этих двух минут, экран превращается в лицо Большого брата. В конце зрители, умственно, эмоционально и физически исчерпанные, следуя ритуалу многократно скандируют: «Большой Брат, Большой Брат» (В фильме Рэтфорда скандируют сокращённое имя Большого Брата «Би, Би»).

Оруэлл, очевидно, ссылается тут на чрезвычайную демонизацию врага в течение Второй мировой войны и торжество культа личности лидеров тоталитарных государств. В реальном мире параллели (в форме, если не по содержанию) к этим двухминуткам ненависти могут быть замечены в пропагандистских фильмах Второй мировой войны.

В одной из таких двухминуток и представляется член внутренней партии и ключевой образ О’Брайена.

«Неделя ненависти» — экстраполяция этого периода в ежегодный недельный фестиваль.

См. также

• «1984 (роман)»
• Телекран
• Двоемыслие

Отрывок, характеризующий Двухминутка ненависти

– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.