Шаррьер, Изабель де
Поделись знанием:
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
(перенаправлено с «Де-Шарьер»)
| Изабель де Шаррьер |
Изабе́ль де Шаррье́р, также Шарьер (фр. Isabelle de Charrière), псевдоним Белль[1] ван Зёйлен (нидерл. Belle van Zuylen), урождённая Изабелла Агнета Елизабет ван Тёйль ван Сероскеркен (Isabella Agneta Elisabeth van Tuyll van Serooskerken); 20 октября 1740, замок Зёйлен, голл. — 27 декабря 1805, Коломбье (Невшатель)) — голландско-швейцарская писательница эпистолярного жанра, писавшая по-немецки и по-французски, и известная больше под своим французским именем.
Содержание
Биография
По происхождению голландка, принадлежала к родовитой гаагской знати[2].
До 1776 года вращалась при дворе и среди высшего голландского общества; часто переписывалась с матерью и тёткой, обнаруживая, по мнению Сент-Бёва, эпистолярный талант, остроумие и тонкую наблюдательность, не уступающие г-же де Севинье[2].
После путешествия по Англии она вышла замуж за небогатого дворянина-швейцарца, бывшего воспитателем её брата, и поселилась в родовом имении мужа Коломбье, на берегу Невшательского озера. Она записывала, для развлечения себя и своих близких, бытовые явления и личные характеристики интересных знакомых, из чего и получился её первый роман «Невшательские письма» (фр. Lettres neufchatelloises).[2]
В 1786 году Изабель де Шаррьер переселилась в Париж и близко сошлась Анной де Сталь и Б. Констаном, на становление которого имела решающее влияние. Во время революции супруги де Шаррьер потеряли большую часть своих доходов и вернулись в Коломбье.[2]
Оценка творчества
Начнись литературная деятельность де Шаррьер десятком лет раньше, вероятно, её имя приобрело бы широкую известность во французской литературе: несмотря на иностранное происхождение, она была настолько же француженкой по духу, как и госпожа Крюденер, Тенфер или Ксавье де Местр; но её литературная деятельность совпала с революционной эпохой, когда общественно-политическая жизнь затмила литературные интересы. Это повредило её известности, тем более что она выступила в литературе, не опираясь на влиятельные кружки Лагарпа, Фонтана и проч.[2]
Доктор славянской филологии А. Л. Погодин (1872—1947) в своём труде от 1930 года[3] так отозвался о сочинении «Калиста, или Письма из Лозанны» де Шаррьер:
"… я хочу обратить внимание на одно литературное произведение, в котором имеется несомненная сюжетная связь и какое-то внутреннее духовное сродство с «Идиотом» Достоевского.[4]
Издания
Владея немецким языком столь же свободно, как и французским, мадам де Шаррьер некоторые из своих произведений писала первоначально на немецком языке, сильно распространённом в Невшательском кантоне. Её посмертной известности в значительной степени способствовала её переписка, а также статьи Сент-Бёва, напечатанные в «Revue des deux Mondes» и при парижском издании «Caliste», 1846.[2]
- Первый роман «Le noble — Conte moral» (1762), с критикой аристократии[5];
- Portrait de Mll de Z., sous le nom de Zélide, fait par elle-même (1762);
- «Басни» (Fables; 1764);
- «Жюстин» (Justine; 1764);
- «Portrait de Madame Hasselaar la jeune, née Hasselaar, sous le nom de Camille» (1764);
- «Portrait de Mme Geelvinck» (1764);
- «Lettre sur les opérations militaires en Corse» (1768);
- «Невшательские письма» ([books.google.ru/books?id=uQc-AAAAcAAJ&printsec=frontcover Lettres neuchateloises], эпистолярный роман, 1784); [books.google.ru/books?id=IhJbAAAAQAAJ&printsec=frontcover изд. 1833];
- «Lettres de Mistriss Henley, publiées par son amie» ([books.google.ru/books?id=S5mOOQyCV1AC&printsec=frontcover 1784]);
- «Письма из Лозанны» (Lettres écrites de Lausanne, Тулуза, [books.google.ru/books?id=vTcUAAAAQAAJ&printsec=frontcover 1785]);
- «Калиста, или Письма из Лозанны» (Caliste, ou lettres écrites de Lausanne, эпистолярный роман, 1786; [books.google.ru/books?id=b8E5AAAAcAAJ&printsec=frontcover изд. 1845]);
- «Caliste, ou continuation des lettres écrites de Lausanne» (1787);
- «Bien-Né» (1788)
- «Eclaircissemens relatifs à la publication des „Confessions“ de Rousseau» ([books.google.ru/books?id=v7JDAAAAcAAJ&printsec=frontcover 1790])
- нравоучительная сказка «Aiglonette et Insinuante, ou la Souplesse» (1790) — написана для Марии-Антуанетты, один экземпляр был ей выслан[5];
- «Zadig (opéra)» (1791);
- «Lettres trouvées dans des portefeuilles d'émigrés» (1793);
- комедия «L’émigré» (1794);
- «L’Inconsolable» (1794);
- «Elise, ou l’Université» (1795);
- «Camille, ou le nouveau roman» (1796);
- «Honorine d’Userche» (1796); [books.google.ru/books?id=5wZAAAAAcAAJ&printsec=frontcover изд. 1808];
- «La parfaite Liberté ou les vous et les toi» (1796);
- «Trois femmes» ([books.google.ru/books?id=ErIWAAAAQAAJ&printsec=frontcover 1797]) — отличается тонкостью анализа и глубиной философской мысли[2];
- «Réponse à l'écrit du colonel de La Harpe, intitulé „De la neutralité des gouvernans de la Suisse depuis l’année 1789“» ([books.google.ru/books?id=Fgs7AAAAcAAJ&printsec=frontcover 1797]);
- «Asychis ou le Prince d’Egypte» (1798);
- «L’abbé de La Tour, ou Recueil de nouvelles et autres écrits divers» (1798; [books.google.ru/books?id=BPk9AAAAcAAJ&printsec=frontcover том 2]);
- «Les ruïnes de Yedburg» (1799);
- «Sainte Anne» (1799);
- «L'Enfant gâté ou le fils et la nièce» (1800);
- «Louise et Albert» (1803);
- «Sir Walter Finch et son fils William» ([books.google.ru/books?id=GOE6AAAAcAAJ&printsec=frontcover 1806]);
- «L’enfant gaté»;
и проч.
Собрание сочинений
- Полное собрание сочинений в 10 томах. Œuvres complètes, Édition critique par J-D. Candaux, C.P. Courtney, Pierre et Simone Dubois, P. Thompson, J. Vercruysse, D.M. Wood. Амстердам, G.A. van Oorschot, 1979—1984.
Тексты, не включённые в собрание сочинений
- Die wiedergefundene Handschrift: Victoire ou la vertu sans bruit. Magdalene Heuser. In: Editio. Internationales Jahrbuch für Editionswissenschaft. 11 (1997), стр. 178—204.
- Ранние тексты. Новые материалы из голландских архивов. — Early writings. New material from Dutch archives. Éd. Kees van Strien, Лувен, Peeters, 2005. VI-338 с.
- Переписка и неопубликованные тексты. Correspondances et textes inédits. Éd. Guillemette Samson, J-D. Candaux, J. Vercruysse et D. Wood. Париж, Champion, 2006. 423 с.
Напишите отзыв о статье "Шаррьер, Изабель де"
Примечания
- ↑ кратко от Изабелль, или Белла от Изабелла
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Шаррьер, Изабелла-Гиацинта-Агнесса // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Погодин А. Л. «„Идиот“ Достоевского и „Калисте“ Де-Шарьер». — Белград: [Б. и.], 1930. — 36 с.
- ↑ [dc.lib.unc.edu/cdm/item/collection/rbr/?id=27270 Из аннотации на книгу, сделанную парижским библиофилом Андреем Савиным]
- ↑ 1 2 Yvette Yvonne Marie Went-Daoust. Isabelle de Charrière (Belle de Zuylen): de la correspondance au Roman épistolaire ; études reúnies. — Rodopi, 1995. — 140 с.
Ссылки
- Шаррьер, Изабелла-Гиацинта-Агнесса // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- [neww.huygens.knaw.nl/authors/show/29 Изабель де Шаррьер] // Women Writers. (англ.), (фр.)
Отрывок, характеризующий Шаррьер, Изабель де
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
