Добачевский, Николай Николаевич

Николай Николаевич Добачевский
Основные сведения
Работы и достижения
Важнейшие постройки	«Замок барона» в Киеве

Никола́й Никола́евич Добаче́вский — русский архитектор. Автор дома М. Подгорского, более известного под названием «Замок барона» в Киеве.

Биография

Николай Николаевич Добачевский происходил из дворян Харьковской губернии, учился в Вольске военной прогимназии близь Саратова. Затем, в октябре 1880-го года, сдал экзамен в Технико-строительном комитете Министерства внутренних дел и получил свидетельство на право "проводить строительство зданий и вообще заведовать работами по Гражданской строительной и дорожной части … которое, впрочем, не дает права называться в Российской империи инженером или архитектором ". С этим свидетельством Добачевский отбыл в Панаму.

Как раз в то время начиналось строительство Панамского канала, и это позволило молодому специалисту приобрести уникальный опыт. Россиянин проявил достаточно способностей, чтобы правительство Колумбии (Панама тогда входила в колумбийской федерации) в сентябре 1883 года отметило его званием гражданского инженера.

Архитектурная деятельность

Вскоре Добачевский вернулся на родину. Здесь он также неплохо себя зарекомендовал и получил за строительные заслуги подарок от царской семьи — золотые запонки с бриллиантами и сапфирами. Некоторое время «иностранный инженер» Николай Добачевский работал в далекой Иркутской губернии. Оттуда в начале 1892-го 32-летний инженер переехал в Киев, где его профессиональные способности быстро оценили. Он получил несколько значительных заказов. Так, известный домовладелец Фридрих Михельсон поручил ему расширение доходного комплекса по нынешней Пушкинской, 35-37.

Но наиболее престижной оказалась победа Добачевский на конкурсе планов сельскохозяйственной и промышленной выставки 1897 года в Киеве. Выставка должна была образовать целый городок на склонах Черепановой горы. В феврале 1896-го председатель Киевского общества сельского хозяйства князь Николай Репнин заключил с Добачевский соглашение, согласно которому последнему поручалось разработать проект планировки выставочной территории, чертежи всех павильонов, а также управлять их возведением.

Вероятно, тогда же Николай Добачевский познакомился с Михаилом Подгорским — экспонентом выставки, известным аграрием, лесоводом и рыбоводом. Местные архитектурные лидеры не особенно радовались таким успехам новичка. И вот руководитель строительного дела в регионе — губернский инженер Владимир Бессмертный придрался к тому, что в некоторых официальных документах к Добачевский обращались как к инженеру. Началось следствие.

Добачевский объяснял, что никогда не называл себя «русским инженером», а право называться «иностранным инженером» предоставил ему колумбийский патент. Однако недруги продолжали свой натиск. В апреле 1896-го заведующим строительного отдела Киевской выставки назначили Владимира Бессмертного. Вскоре Бессмертный сделал так, что проектирование отдельных павильонов для выставки поручили большой группе киевских зодчих — его друзей. На долю Добачевский пришлось бы устройство птицефермы для водоплавающих.

Между тем до России доходили подробности грандиозной аферы, которая была разоблачена при строительстве Панамского канала, что давало сатирический оттенок самому слову «Панама». Этим немедленно воспользовались недоброжелатели Николая Николаевича, всячески насмехаясь над его «панамским заслугам». Дальнейшая карьера зодчего в Киеве, по сути, была сломана. Дома Подгорского на Ярославовом Валу и Ипполита Дьякова на Николаевской площади (ныне площадь Ивана Франко, 5.) оказались последними из известных киевских сооружений Добачевского.

Дальнейшая судьба

В киевских строительных документах после 1898 его имя не встречалось.

Имя Николая Добачевского всё же всплыло в связи с кровавым еврейским погромом, который произошел в Киеве в октябре 1905 года. Окружной суд провел следствие, выясняя имена наиболее активных погромщиков. Были опрошены многочисленные свидетели. Один из них — мещанин Нохим Ицкович — показал об октябрьских событиях буквально следующее:

Часов в 12 дня, когда я был на углу Крещатика и Прорезной ул., Сюда подошла патриотическая манифестация, которая направлялась в Думу. Во главе процессии … шел неизвестный мне господин, одетый в чёрное пальто с серебряными пуговицами и серебряными же длинными погонами, на голове у него была фуражка с красным околышем; пожалуй, это форма интенданта. В то время, перед появлением манифестации, толпа громила магазин Хаскельмана, но когда появилась манифестация, толпа приостановилась, и тогда господин в форме, о котором я упомянул, обратился к хулиганам со словами: "Чего же вы перестали работать? Что так слабо? Живее намного! Нам позволено! ". Чиновника, о котором я говорил, я хорошо запомнил и могу его узнать: он высокого роста брюнет, с черными усами и чёрной бородкой … После погрома я описывал некоторым знакомым приметы этого человека, и мне говорили, что, вероятно, это был интендантский чиновник Добачевский.

Поскольку Ицкович сам не был уверен в опознании Добачевского, его свидетельство подвергли проверке. Розыскная часть городской полиции установила за инженером наблюдения. И составила такой букет компрометирующих данных, что к нему подошла бы чуть ли не каждая вторая статья «Уложения о наказаниях» — тогдашнего российского уголовного кодекса.

Из рапорта сыщиков выясняется, что делал Добачевский после краха своих архитектурных замыслов. Он продал имение жены, а деньги проиграл в карты. Затем инженер вообще бросил жену с четырьмя детьми, не оказывая им никакой помощи. Как сообщали в декабре 1905 года полицейские агенты:

Лет около 6-ти назад, он проживал в доме № 47 по Александровской улице (теперь ул. Грушевского, 4). Однажды ночью он, встретив на улице заблудившуюся малолетнюю девочку, уговорил её переночевать у него, а утром он бы отвёл её к родителям. Девочка согласилась, но когда пришла в комнату Добачевский, он покушался на её изнасилование. Девочка в отчаянии хотела было выпрыгнуть на улицу через окно третьего этажа, но когда закричала, прислуга удержала её … Со второй половины 1904 года Добачевский с большими промежутками проживает в отеле «Бристоль», на Николаевской площади (построена им здание на нынешней пл. Ивана Франко, 5). В этом отеле, точно так же, как и в прежних квартирах, Добачевский ничего не платит … Однажды Добачевский покушался на изнасилование номерантки Гете «Бристоль», но прибежавшая на её крик прислуга помешала ему. По отзывам всех квартировладельцев, Добачевский во время проживания в них вел зазорным образ жизни, ничем не занимался и жил в долг.

Под конец русско-японской войны Добачевский согласился отбыть в Маньчжурию в качестве «гражданского чиновника военного ведомства» для работ по полевому дорожном управлению. Ему выдали мундир и более 800 рублей «прогонных и подъемных денег». В Маньчжурию он не поехал, деньги растратил, а в форме с удовольствием хвастался. Когда однажды околоточный потребовал у него документ на право ношения мундира, Добачевский предъявил удостоверение, которое оказалось поддельным. Стало быть, он действительно мог быть замеченным в дни погрома в фуражке и в пальто с погонами.

Политические взгляды, по сведениям полиции, также позволяли заподозрить Добачевский в соболезновании погромщикам:

В Киеве, как известно, возникла партия «Правового порядка» … В члены партии записались лица из разных слоев общества, начиная от некоторых интеллигентных лиц и заканчивая рабочими и сторожами. Записался также в эту партию и Добачевский, который, будучи в заседаниях партии правового порядка, нередко произносил речи, направленные к разжиганию среди христиан ненависти к евреям.

Таким образом, прямых улик против Добачевский в связи с погромами у следствия не оказалось, зато косвенных — сколько угодно. Было предложено лишить его права посещать партийные собрания и носить военную форму. Кроме того, выяснилось, что:

он состоит ныне под следствием у судебного следователя 1-го участка г. Киева по обвинению в растрате вверенного ему для хранения имущества, описанного за частные долги.

Материалы об инженере обрываются на 1906-м году. Отсутствие сведений о нём позволяет предположить, что он или сам переехал в другой город (уж очень неположительная репутация сложилась у него в Киеве), или его все же подвергли ссылке за доказанные проступки.

Приводим выдержку из "летописи города Иркутска" Н.С.Романова: "...18 января 1888 года приехал инженер Н.Н.Добачевский, приглашённый иркутским генерал-губернатором, графом Игнатьевым, для ремонта и устройства Московского тракта между Иркутском и Красноярском. В прошлое лето он находился в составе железнодорожной партии, производившей изыскания на участке между Томском и Ачинском..." А выбыл он из Иркутска тоже в январе, но 1892 года.

Ссылки

• [mycityua.com/articles/history/2011/05/31/152827.html Химеры в камне и в душе: как киевский архитектор стал погромщиком]
• [news.babr.ru/print.php?IDE=46524 Придорожный сюжет]
• [www.panoramio.com/user/4587305/tags/%D0%B0%D1%80%D1%85.%20%D0%94%D0%BE%D0%B1%D0%B0%D1%87%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%9D. арх. Добачевский Н.]
• [relax.ua/art/dom_s_shpilem/ Дом со шпилем]
• [javot.net/fotorep/13.htm Киевский «замок барона»]
• [misto-kyiv.blogspot.com/2011/07/blog-post_28.html Химеры в камне и в душе: как киевский архитектор стал погромщиком]

Отрывок, характеризующий Добачевский, Николай Николаевич

В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.