Дядюшка Наполеон
Поделись знанием:
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
| Дядюшка Наполеон | |
| دایی جان ناپلئون | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: |
1973 |
Дя́дюшка Наполео́н (перс. دایی جان ناپلئون, Da’i-i jan Napuli’un) — сатирический роман иранского писателя Ираджа Пезешк-зода, опубликованный в 1973 году. Перевод на русский язык вышел в 1981 году, на английский язык — в 1996 году, в 2012 году — на иврит. Несмотря на кратковременный запрет во время Исламской революции, является одним из наиболее популярных литературных произведений в Иране (издан миллионными тиражами), а также широко известен за его пределами.
Содержание
Действие романа происходит в 1940-е годы во время оккупации Ирана союзническими войсками. Большая часть действия происходит в домах главных героев, где три большие и богатые семьи живут под тиранией патриарха — бывшего прапорщика казачьей бригады, который воображает себя великим полководцем. Он пытается убедить всех окружающих, что когда-то сильно навредил войскам Британской империи, а также их приспешников, наподобие Ходадад-хана; поэтому его гложет параноидальная уверенность, что оккупанты будут ему мстить. Повествование ведётся от лица безымянного подростка, влюблённого в столь же юную дочь Дядюшки — Лейли. Основной сюжет вращается вокруг попыток главного героя расстроить брак Лейли с её кузеном Шапуром (Пури), в то время как отец главного героя и Дядюшка активно враждуют между собой. В романе большое количество второстепенных сюжетных линий и персонажей, которые представляют большое количество юмористических ситуаций. Концовка романа трагична: Лейли и Пури вступают в брак, а Дядюшка умирает от чрезмерных переживаний. Много лет спустя главный герой так и не может оправиться от своей несчастной любви. В коротком финале романа (относящемуся к 1967 году) обрисована дальнейшая судьба героев.
Персонажи
- Дядюшка Наполеон (имя никто не называет из страха и уважения) — семейный патриарх, казачий прапорщик в отставке. Его отец купил в центре Тегерана участок земли, на котором построил дома для своих сыновей; личность основателя семьи («Великого Праотца») стала сильно мифологизированной, якобы, он был родовитым аристократом. Дядюшка отличается ярким воображением, поэтому мелкие стычки казаков с бандитами со временем превратились в аналоги Аустерлица и Маренго — «Битва при Казеруне» и «Битва при Мамасени». Несмотря на то, что в эти рассказы никто из родственников не верит, они вынуждены потакать паранойе Дядюшки, который всё более и более отождествляет себя с Наполеоном. В конце жизни полностью потерял рассудок, что усугубилось сердечным заболеванием.
- Лейли — единственная дочь Дядюшки. К началу действия романа ей 13 лет.
- Маш-Касем — личный слуга Дядюшки, родом из села Гиясабад близ Кума. Поступил в услужение Дядюшке уже после выхода того в отставку, но незадолго до начала действия стал «свидетелем» всех его «сражений», и даже осмеливается поправлять рассказы Дядюшки, который нуждается в очевидце. Любит также рассказывать фантастические истории о своих односельчанах, которые неизменно сопровождает присказкой: «Зачем мне врать? До могилы-то… ать, ать!». Маш-Касем сочувственно относится к главному герою, и помогает периодически встречаться с Лейли. После смерти Дядюшки (который на одре назвал его Бертраном), получил несколько гектаров пустующей земли, которая со временем сделала его миллионером. В финале романа стал патриархом многочисленного семейства и выдаёт себя за боевого генерала, воспроизводя рассказы Дядюшки, который «превратился» в его личного ординарца.
- Рассказчик (в романе безымянный, в экранизации получил имя Саид) — племянник Дядюшки. Лирический герой, который и много лет спустя помнит, что влюбился в Лейли 13 мордада «примерно без четверти три». В начале действия ему 13 лет.
- Ага Джан — отец главного героя, владелец аптеки, зять Дядюшки (муж его сестры). Ни во что не ставит потуги Дядюшки на аристократичность, и при случае издевается над ним. Во время ссоры с Дядюшкой разорился, поскольку наущенный проповедник Сеид-Абулькасем внушил прихожанам, что лекарства делаются на спирту. После примирения всячески разжигал паранойю Дядюшки и посоветовал ему написать письмо Гитлеру.
- Асадолла-Мирза — служащий Министерства иностранных дел, сводный брат Шамсали-Мирзы (его отец «спутался с дочкой садовника»). Имеет княжеский титул (то есть в родстве с шахской династией), но беден. Почти полностью занят донжуанским спортом, который именует «поездками в Сан-Франциско». Происходит это потому, что в молодости он был романтически влюблён в свою родственницу, женился на ней, несмотря на нежелание родни, но она бросила его ради неотёсанного араба Абдулькадира Багдади. Ближайший друг главного героя, всячески пытается помочь ему, но постоянно подшучивает; в финале романа в очередной раз приглашает «прокатиться до Сан-Франциско», негодуя: «Что ребенком, что юношей, что сейчас — никаких способностей к путешествию в Сан-Франциско у тебя не было и нет!».
- Шамсали-Мирза — сводный старший брат Асадоллы, судейский чиновник в отставке. Педант и зануда.
- Дядя Полковник (Серхенг-хан) — младший брат Дядюшки, майор в отставке, «произведённый» старшим братом в полковники, что и стало его семейным именем.
- Светило Пури (Шапур) — сын Полковника, муж Лейли. Единственный член семьи, окончивший университет, но не блещет умом, а кроме того, пришепётывает. После того, как Рассказчик пнул его в драке, лишился одного яичка и должен был долго лечиться от импотенции. В финале романа у него с Лейли трое дочерей, которые являются точными копиями отца.
- Дустали-Хан — свояк Дядюшки, который покровительственно к нему относится. Служит постоянным объектом издёвок Асадоллы-мирзы.
- Азиз-ос-Салтане — жена Дустали, мать Гамар. Пыталась отрезать супругу «уважаемый фрагмент».
- Толстуха Гамар — придурковатая дочь Азиз от первого брака, падчерица Дустали. После подозрения в связи Гамар и Дустали, Азиз пыталась сделать мужу радикальное обрезание. Ребёнок Гамар имел явное сходство с Дустали-Ханом. Гамар во время одного из рассказов Дядюшки произвела «подозрительный звук», который стал причиной тяжёлого конфликта между отцом Рассказчика и Дядюшкой.
- Доктор Насер-оль-Хокама — семейный врач, над которым все издеваются из-за его невежества. Постоянно приговаривает «жить вам не тужить!».
- Инспектор Теймур-Хан — полицейский следователь, автор «прогрессивного метода мгновенного ошарашивания».
- Практикант полиции Гиясабади (Раджаб Али) — немолодой ассистент Теймур-Хана, земляк Маш-Касема. После беременности Гамар семья сделала всё, чтобы он на ней женился, дабы скрыть скандал. Со временем Гамар перестала быть придурковатой, а Практикант Гиясабади бросает курить опиум, и делает большое состояние из продажи наследственных земель Дустали-Хана. В финале романа супруги обитают в Калифорнии.
- Нане Раджаб — мать Практиканта Гиясабади, «у неё усы и борода, как у проповедника Сейид-Абулькасема».
- Ахтар — сестра Практиканта, легкомысленная женщина, работает танцовщицей в ночном клубе. Её пытались нанять для совращения Пури, чтобы он быстрее мог исполнять супружеские обязанности.
- Асгар-Трактор — уличный бандит, приятель Ахтар.
- Фаррохлега-Ханум — старая дева, которая постоянно ходит по поминкам и вечно пребывает в трауре.
- Сардар Махарат-Хан — индиец, сосед Дядюшки. Он полагает, что Махарат — английский агент, назначенный за ним шпионить. В конце романа выясняется, что Махарат был немецким агентом, за что был арестован военными властями.
- Леди Махарат-Хан — хорошенькая англичанка, жена сардара. Объект любовных устремлений Асадоллы-Мирзы, который, в конце концов, добился своего.
- Мясник Ширали — гигантского роста и физической силы (в его имени шир означает «лев»), страшно ревнующий свою жену. Простак, который не замечает того, что делается у него под носом.
- Тахира — красавица-жена Ширали, которая побывала любовницей практически всех родственников Дядюшки, кроме него самого. Асадолла-мирза некоторое время открыто жил в её доме, пока Ширали находился под арестом (ударил бараньей ногой пекаря, которого приревновал).
- Сейид-Абулькасем — квартальный мулла, крайне слабовольный, исполняющий любые приказы Дядюшки (например, организация роузэ по несуществующему святому). Его старший сын был любовником Тахиры.
- Хушанг — уличный чистильщик обуви, которого Дядюшка считал немецким агентом, защищающим его от англичан.
- Матушка Билкис — служанка и кухарка Дядюшки.
Экранизация
В 1976 году режиссёром Насером Тагваи был поставлен 18-серийный телесериал по мотивам романа, имевший в Иране большой успех. Популяризация романа привела также к закреплению некоторых авторских неологизмов в персидском языке. Сериал неоднократно выпускался на DVD, в том числе в переводах на европейские языки.
Издания на русском языке
- Пезешк-Зод И. Дядюшка Наполеон. Пер. с персид. Н. Кондыревой и А. Михалёва. — М.: Художественная литература: 1981. — 464 с. (Зарубежный роман XX века).
- Пезешк-зод, Ирадж. Дядюшка Наполеон. Роман. Перев. с персидского Н. Кондыревой, А. Михалёва. — М.: Художественная литература, 1990. — 479 с.
Напишите отзыв о статье "Дядюшка Наполеон"
Ссылки
- Nafisi, A. (2006). [books.guardian.co.uk/review/story/0,,1772511,00.html «The Secret Garden»]. The Guardian. May 13, 2006
- Ryan, V. (2006). [seattletimes.nwsource.com/html/books/2002972461_unclenapoleon07.html «My Uncle Napoleon: Something funny is going on in Tehran»]. The Seattle Times. May 5, 2006
- Asayesh, G. (1996). «Frolicking in a Persian garden». The Washington Post. Sep 29, 1996; WBK4
Отрывок, характеризующий Дядюшка Наполеон
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
