Калафатис, Георгиос
| Георгиос Калафатис | |
| Γεώργιος Καλαφάτης | |
 Георгиос Калафатис | |
| Род деятельности: |
теоретическая и практическая медицина |
|---|---|
| Дата рождения: |
ок. 1652 года |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Георгиос Калафатис (греч. Γεώργιος Καλαφάτης, итал. Giorgio Calafatti, лат. Georgius Calafattus; около 1652 года — 9 февраля 1720) — греческий[1] профессор теоретической и практической медицины эпохи итальянского Возрождения[2] Работал в основном в городах Падуя и Венеция в XVII веке.
Биография
Георгиос Калафатис родился на острове Крит в 1652 году, в городе Ханья. Его отец принадлежал состоятельной местной греческой семье[1], которая происходила из императорской византийской семьи[2].
В своей ранней карьере Георгиос изучал медицину и переехал в Италию, чтобы продолжить своё образование. Поступив в Падуанский университет в 1679 году, он стал профессором практической и теоретической медицины, в возрасте всего лишь 29 лет[2].
В 1682 году Калафатис переехал в Венецию, где написал свою работу Trattato sopra la peste. Здесь он познакомился и женился на Alba Caterina Muazzo, венецианке из аристократической семьи. В 1692 году он стал членом Академии дей Риковрати Падуи[2].
Умер 9 февраля 1720 года в Падуе и похоронен вместе со своей женой в Базилике[2].
См. также
Напишите отзыв о статье "Калафатис, Георгиос"
Примечания
- ↑ 1 2 Boehm, Eric H. Historical abstracts: Modern history abstracts, 1450-1914, Volume 46, Issues 3-4. — American Bibliographical Center of ABC-Clio, 1995. — P. 755.
- ↑ 1 2 3 4 5 Francesco Ludovico Maschietto, Jan Vairo, William Crochetiere, Catherine Marshall. Elena Lucrezia Cornaro Piscopia (1646-1684): the first woman in the world to earn a university degree. — Saint Joseph's University Press, 2007. — P. 252. — ISBN 0-916101-57-6, 9780916101572.
Отрывок, характеризующий Калафатис, Георгиос
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
