Каринский, Владимир Михайлович

Владимир Михайлович Каринский
В. М. Каринский, 1907 год
Дата рождения:	18 сентября 1874(1874-09-18)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	1932(1932)
Место смерти:	Харьков
Страна:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Язык(и) произведений:	русский
Школа/традиция:	русская философия
Направление:	неолейбницианство
Период:	вторая половина XIX — начало XX в.в.
Основные интересы:	история философии, логика, теория познания, психология
Награды:

Владимир Михайлович Каринский (18 сентября 1874, Санкт-Петербург — 1932, ХарьковК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)) — российский философ; последний дореволюционный профессор кафедры философии Харьковского университета; один из авторов «ЭСБЕ», статский советник, потомственный дворянин.

Биография

Сын российского философа и логика М. И. Каринского и Маргариты Викторовны Каринской (урожд. Зотиковой), младший брат филолога-слависта Н. М. Каринского.

В 1897 году Владимир Каринский окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета с дипломом 1-й степени, после чего был оставлен в университете, где пребывал с 7 октября 1897 года по 1 января 1900 года с целью «приготовления к профессорскому званию». В 1899—1901 годах В. М. Каринский преподавал педагогику, психологию и историю философии в Смольном институте, а с ноября 1901 по май 1905 года был также преподавателем истории в Мариинской женской гимназии. Весной 1902 года успешно сдал магистерский экзамен по философии, и после двух пробных лекций в июле 1902 года был определён приват-доцентом кафедры философии Санкт-Петербургского университета, начав преподавательскую деятельность со спецкурса на тему «Вопрос о познании в новой философии».

С мая 1905 года по конец апреля 1907 года находился в командировке за границей, главным образом в Германии. Помимо факультативного посещения лекций и семинаров в некоторых университетах, работал над магистерской диссертацией в Лейбницевском архиве в Ганновере.

После возвращения в Санкт-Петербург с 1 мая 1907 года принят на работу в Императорскую Публичную Библиотеку; 20 марта 1908 года назначен заведующим отделением философии и педагогики библиотеки, а 30 июня 1911 года переведён на должность старшего помощника библиотекаря.

Кроме того, с 1 сентября 1907 года по 1 августа 1910 года преподавал логику и психологию в Императорской Николаевской Царскосельской гимназии и, одновременно, в качестве приват-доцента — философию, логику и психологию на Высших женских курсах.

В этот период (1907—1913) в Санкт-Петербургском университете «приват-доцент В. М. Каринский читал лекции на темы: „Вопрос о познании в новой философии до Канта“ и „Вопрос о познании в новейшей философии“ (после Канта). Вёл семинары и просеминары по „Критике чистого разума“ Канта, „Государству“ Платона, „Метафизическим размышлениям“ Декарта, „Этике“ Спинозы, по „Рассуждению о метафизике“ Лейбница».

23 сентября 1912 года успешно защитил в Санкт-Петербургском университете магистерскую диссертацию, которая до этого была опубликована под названием «Умозрительное знание в философской системе Лейбница» (1912). Именно это сочинение, вышедшее как «Часть 109» в серии «Записки историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета», стало основной работой В. М. Каринского в его «Санкт-Петербургский период» (до сентября 1913 года). Во «Введении» В. М. Каринский высказывал свою благодарность историко-филологическому факультету и своему учителю, «<…> глубокоуважаемому представителю философских наук в этом Факультете профессору Александру Ивановичу Введенскому».

Рецензию на указанную работу В. М. Каринского написал другой ученик А. И. Введенского, известный философ Н. О. Лосский (1870—1965). Кроме В. М. Каринского и Н. О. Лосского, в это время и другие ученики А. И. Введенского преподавали философию в Санкт-Петербургском университете, в том числе логик С. И. Поварнин (1870—1952) и неокантианец И. И. Лапшин (1870—1952). Все они состояли членами философского общества при Санкт-Петербургском университете, основателем и руководителем которого был их учитель, профессор А. И. Введенский.

С 1 сентября 1913 года В. М. Каринский был назначен исправляющим должность экстраординарного профессора кафедры философии Харьковского университета, после чего уволился из Санкт-Петербургского университета и Императорской Публичной библиотеки.

Библиография

• Каринский В. М. Юмъ (Давидъ Hume) / В. Каринский // Энциклопедический словарь. Издатели: Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. — С.-Петербург: Типография Акц. Общ. Брокгауз-Эфронъ, 1904. — Том XLI (Эрдан-Яйценошеніе). — С. 374—380.
• Каринский В. М. Умозрительное знание в философской системе Лейбница / В. Каринский. — С.-Петербург: Тип. М. А. Александрова, 1912. — VIII, [I], 378 с.
• Каринский В. М. Рец. на кн.: Продан И. С. Познание и его объект. — Харьков, 1913 / В. Каринский // Журнал Министерства Народного Просвещения. — Часть LIII. — Отд. 3. — октябрь 1914. — С. 370—387.
• Каринский В. М. Отзыв о сочинении, представленном для соискания медали на тему «Оправдание геометрии в „Критике чистого разума“ Эммануила Канта» / В. Каринский // Записки Харьковского Императорского университета. — 1916. — Кн. 1. — Часть официальная. — С. 4—5.
• Каринский В. М. Закон обусловленности распорядка ощущений на плоскости распорядком раздражений и его основная граница / В. М. Каринский // Науковi записки. Працi науково-дослiдчої катедри iсторiї європейської культури. — Харків, 1929. — Випуск III. — С. 155—179.

Ссылки

• [avasilyeva.ru/familytree/Фамильное древо Каринских—Зотиковых—Лупповых ]
• [www.nbuv.gov.ua/portal/natural/vkhnu/Fp/2012_1012/29_Abash.pdf Абашник В. А. Харьковский профессор философии В. М. Каринский (1874—193?) // Вiсник Харкiвського нацiонального унiверситету iмені В. Н. Каразіна. — № 1012. — Серія «Філософія. Філософські перипетії». — Харкiв, 2012. — С. 209—214.]
• [www.nlr.ru/nlr_history/persons/info.php?id=243 Сотрудники РНБ — деятели науки и культуры]

Отрывок, характеризующий Каринский, Владимир Михайлович

– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.