Клавдий Лисий

Клавдий Лисий (лат. Claudius Lysias) — римский тысяченачальник (хилиарх) [греч. хилиархос, соответствует римскому воинскому званию «военный трибун»], упомянутый в Новом Завете. Согласно книге Деяния святых апостолов (22:21 — 23:35), командовал римским гарнизоном в Иерусалиме при наместнике Феликсе (52-60 гг. н. э.). Был греком, за деньги приобретшим римское гражданство.

Известен тем, что когда иудеи были намерены учинить самосуд над ап. Павлом, Клавдий Лисий спас Павла от толпы, арестовав его, и, действуя против воли толпы, решил установить истину и выяснить, кем на самом деле является Павел. Удивившись, что иудей знает греческий язык, он вначале принял апостола за «Египтянина» — мессианского вождя иудейского восстания. В ходе допроса Клавдий Лисий узнал, что Павел — римский гражданин. Поскольку синедрион не смог установить какой-либо вины за Павлом, имея целью спасти его от беснующейся толпы и несмотря на угрозу начала волнений, Клавдий Лисий отправил апостола в Кесарию к наместнику Феликсу вместе с охраной и сопроводительным письмом: «Клавдий Лисий достопочтенному правителю Феликсу — радоваться; сего человека Иудеи схватили и готовы были убить; я, пришед с воинами, отнял его, узнав, что он Римский гражданин; потом, желая узнать, в чём обвиняли его, привел его в синедрион их и нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нём никакой вины, достойной смерти или оков; а как до меня дошло, что Иудеи злоумышляют на этого человека, то я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него пред тобою; будь здоров».

Библейская традиция видит в лице этого римского военачальника лучшую сторону государства, как Божьего установления справедливости и законности.

Отрывок, характеризующий Клавдий Лисий

– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.