Космический перелёт «Европа-Америка-500»

Космический перелёт «Европа-Америка-500» — первый частный космический полёт, который был реализован в 1992 году Фондом социальных изобретений и ЦСКБ-Прогресс. Проект был задуман, как миссия доброй воли, целью которой было стимулирование мирного использования технологий, ранее доступных только Вооружённым силам, и развитие торговых отношений между Россией и США. Продолжением проекта стала программа стажировки российских предпринимателей.

Начало проекта

Идея произвести космический запуск в Международный год космоса, 500-летия открытия Америки Колумбом, 35-летия запуска первого искусственного спутника Земли и 35-летия создания Европейского сообщества принадлежала Александру Базлову, конструктору космических аппаратов, и была поддержана Геннадием Алференко, президентом Фонда социальных изобретений.

Проект воплотили частными усилиями при поддержке правительств обеих стран, финансировали запуск банк «Санкт-Петербург» и акционерное общество «Гарант». Для организации проекта был образован консорциум «Европа-Америка 500». Переговоры с американскими властями о подъёме и доставке спускаемого аппарата в Сиэтл вёл Боб Уолш (англ. Bob Walsh), американский предприниматель и общественный деятель, организатор Игр доброй воли в Сиэтле 1990 года.

Космический перелёт

16 ноября 1992 года с космодрома Плесецк взлетела ракета Союз-У, которая вывела на орбиту Земли капсулу (спускаемый аппарат) «Ресурс-500» диаметром 2,3 метра, сходную с той, в которой впервые полетел в космос Юрий Гагарин.

Спутник провёл на орбите семь дней и приводнился в Тихом океане примерно в 190 километрах от побережья штата Вашингтон. Семибалльный шторм значительно усложнил поиск спускаемого аппарата, но капсулу поднял и доставил в Сиэтл корабль измерительного комплекса ВМФ России «Маршал Крылов». Командовал кораблём и операцией поиска и подъёма СА капитан 3 ранга В. Е. Шардин.

Корабль пришвартовался утром 24 ноября в порту Сиэтла, где его встретили правительственные чиновники, в том числе мэр Норм Райс, Секретарь штата Вашингтон Ральф Манро, космонавт Герман Титов. Знаменательное событие сопровождалось музыкальными номерами в исполнении нескольких оркестров, привлекло внимание общественности. Среди присутствующих гостей было много деловых лидеров, учёных, журналистов и чиновников космических агентств, а также жителей Сиэтла и школьников.

Спускаемый аппарат доставил девятнадцать контейнеров с подарками, сувенирами, образцами коммерческой продукции, произведениями искусства, иконами, а также посланиями мира. В частности, там были русские православные иконы православного Собора Святого Спиридона; хрустальная скульптура Статуи Свободы, послания мира от Далай-ламы, президента России Бориса Ельцина и лидеров европейских стран; рождественский подарок для президента США Билла Клинтона. Среди подарков находились обручальные кольца русской пары, которая поженилась после извлечения колец из капсулы.

Космическая капсула продемонстрировалась в составе парада Bon Marche и выставлена в Музее авиации (англ. Museum of Flight), где и находится в настоящее время.

В ходе события была проведена российско-американская конференция деловых возможностей, а также художественные и фото выставки. В день благодарения, члены Ротари клуба и церковных групп принимали в своих домах 450 моряков «Маршала Крылова» и 330 гостей из России. Ранее засекреченный «Маршал Крылов» открылся для посещения корабля гражданами США на протяжении нескольких дней. По словам организаторов: «это был первый раз, когда кто-то из широкой публики, включая российских гражданских лиц, был допущен на борт».

Программа «Бизнес для России»

Благодаря перелёту был запущен ряд социальных инициатив, включая оплачиваемую бизнесменами США стажировку российских предпринимателей. Исполнителями проекта выступали консорциум «Европа-Америка 500» (Россия) и Совет по международным исследованиям и обменам (США), координацию программы осуществляли Федеральная служба занятости России и Информационное агентство США. В течение нескольких недель участники, проживавшие в семьях предпринимателей, проходили стажировки в профильных организациях, участвовали в семинарах и тренингах, культурных мероприятиях. Всего с 1993 по 2000 годы в программе приняли участие около 3 000 человек.

Ссылки

• [www.museumofflight.org/spacecraft/resurs-500-capsule Resurs 500 Capsule] (англ.). Музей авиации. [www.webcitation.org/67bCm3yrf Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
• фотографии Марка Хаммергрена. [www.flickr.com/photos/mhammergren/sets/72157594564358995/ Подъём космической капсулы] (англ.). flickr. [www.webcitation.org/67bCmhAy9 Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
• [www.novosti-kosmonavtiki.ru/content/numbers/028/01.shtml Международный проект «Европа-Америка-500»] (рус.). Новости космонавтики # 17. [www.webcitation.org/67bCnnafl Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
• Юрий Ковешиков, Сиэтл. [www.ug.ru/old/01.14/t17.htm Над Сиэтлом — воздушная тревога или Как русские летали в Америку на гагаринском спутнике] (рус.). Учительская газета. [www.webcitation.org/67bCpKyLy Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
• [bestpravo.com/fed2008i/data192/tex192188.htm "Об осуществлении международного гуманитарного проекта "Космический перелет «Европа-Америка 500»] (рус.). bestpravo. [www.webcitation.org/67bCqGsXF Архивировано из первоисточника 12 мая 2012]. — Распоряжение Правительства РФ от 14.08.1992 № 1486 — р

• Владимир Бобронников. [www.mai604.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=144&Itemid=135 "Уникальный космический проект"]. [www.webcitation.org/6CMvi2NlD Архивировано из первоисточника 22 ноября 2012].
• [www.samara.aif.ru/society/details/127337 Забытый проект русских опередил своё время]

Литература

• Курочкин А. М., Шардин В. Е. Район, закрытый для плавания. — М.: ООО «Военная книга», 2008. — 72 с. — (Корабли советского флота). — ISBN 978-5-902863-17-5.
• Brian Harvey. Russia in Space: the Failed Frontier? — Springer, 2001. — С. 150. — 349 с. — ISBN 1852332034.

Отрывок, характеризующий Космический перелёт «Европа-Америка-500»

Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.