Лагода, Константин Иванович

Константин Иванович Лагода
Дата рождения	1813(1813)
Дата смерти	14 мая 1868(1868-05-14)
Место смерти	Санкт-Петербург, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	артиллерия, пехота
Звание	генерал-майор
Командовал	Мингрельский егерский полк
Сражения/войны	Кавказская война, Крымская война
Награды и премии	Орден Святой Анны 3-й ст. (1841), Орден Святого Владимира 4-й ст. (1843), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1844), Орден Святой Анны 2-й ст. (1845), Золотое оружие «За храбрость» (1848), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1855)

Константин Иванович Лагода (1813—1868) — генерал-майор, герой Кавказских походов.

Биография

Родился в 1813 году. Образование получил в 1-м кадетском корпусе, из которого выпущен 2 июня 1831 года в 19-ю конно-артиллерийскую роту с назначением преподавателем при Артиллерийском училище.

В 1837 году Лагода был переведён в войска Отдельного Кавказского корпуса и с тех пор в течение двадцати лет принимал участие в военных действиях на Кавказе против горцев и турок. Служил в 19-й артиллерийской бригаде. В 1841 году он был награждён орденом св. Анны 3-й степени с бантом, через два года получил орден св. Владимира 4-й степени с бантом. 21 сентября 1844 года ему за сражение 3 июня против горцев при селении Кашка-Шура был пожалован орден св. Георгия 4-й степени (№ 7134 по кавалерскому списку Григоровича — Степанова)

При первоначальном натиске неприятеля, обрушившегося на четыре роты апшеронцев, картечным огнём рассеял первые толпы, обходившие наш правый фланг. Потом, с примерным хладнокровием и самоотвержением, он, под убийственным огнём мюридов, продолжал огонь против усилившегося неприятеля. В критический и решительный же момент боя, по приказанию генерал-майора Пассека, штабс-капитан Лагода быстро и смело передвинул орудие в стрелковую цепь 6-й роты Апшеронского полка, сделав заезд под самыми дулами и кинжалами мюридов; искусными выстрелами в упор и во фланг значков, он положил отчаянных знаменщиковъ, поколебал значки, и тем способствовал с выгодой решительно ударить в штыки и пики, и разбить на голову двадцатитысячное скопище неприятеля.

10 октября 1848 года подполковнику Лагоде был пожалована золотая полусабля с надписью «За храбрость».

6 декабря 1851 года Лагода был произведён в полковники.

В 1853—1856 годах Лагода командовал батарейной № 1 батареей Кавказской гренадерской артиллерийской бригады и сражался против турок в Закавказье, отличился в сражении при Курюк-Дара. В 1855 года он командовал Кавказской гренадерской артиллерийской бригадой, в главе которой находился при осаде Карса.

По окончании Восточной войны Лагода был назначен командиром Мингрельского егерского полка. 30 августа 1860 года произведён в генерал-майоры с зачислением по армейской пехоте и назначением состоять при Кавказской армии, вскоре назначен инспектором линейных батальонов Закавказского края. С 1864 года числился в запасных войсках.

Скончался в Санкт-Петербурге 14 мая 1868 года, похоронен на Смоленском православном кладбище.

Его брат Иван также был генерал-майором, а младший — действительный статский советник Антон, литератором, одним из руководителей Гатчинского Николаевского сиротского института.

М. Я. Ольшевский следующим образом описывал Лагоду:

«Он был одинаково спокоен и невозмутим как в обыкновенной вседневной своей жизни, так и в критические боевые минуты. Он был одинаково хладнокровен, стреляют ли его орудия на самом дальнем расстоянии или действуют на самый блтжайший пушечный выстрел, как это было под Кюрюкдара, или подвезены, так сказать, под нос неприятелю, как это было в 1844 году в Дагестане под Кашкашурой, где начальствовал известный Пассек. Даже к тяжёлым ранам своим, полученным под Кашкашурой и Хунзахом, он был равнодушен.»

Награды

Среди прочих наград Лагода имел ордена:

• Орден Святой Анны 3-й степени с бантом (1841 год)
• Орден Святого Владимира 4-й степени с бантом (1843 год)
• Орден Святого Георгия 4-й степени с бантом (21 сентября 1844 года)
• Орден Святой Анны 2-й степени (1845 год, императорская корона к этому ордену пожалована в 1850 году)
• Золотая полусабля с надписью «За храбрость» (10 октября 1848 года)
• Орден Святого Владимира 3-й степени (1855 год)

Источники

• Волков С. В. Генералитет Российской империи. Энциклопедический словарь генералов и адмиралов от Петра I до Николая II. — Т. II. Л—Я. — М., 2009. — С. 9. — ISBN 978-5-9524-4167-5.
• Гизетти А. Л. [runivers.ru/lib/book4708/57849/ Сборник сведений о георгиевских кавалерах и боевых знаках отличий кавказских войск]. — Тф., 1901. — С. 76 (на сайте Руниверс).
• Ежегодник русской армии на 1869 год. — СПб., 1869. — С. 288.
• Исмаилов Э. Э. Золотое оружие с надписью «За храбрость». Списки кавалеров 1788—1913. — М., 2007. — С. 222, 487. — ISBN 978-5-903473-05-2, ISBN 978-5-903743-05-2 (ошибоч.)
• Ольшевский М. Я. Кавказ с 1841 по 1866 год. — СПб., 2003. — С. 333, 353. — ISBN 5-94214-053-7.
• Список генералам по старшинству. Исправлено по 5 апреля. — СПб., 1868. — С. 565—566.

Отрывок, характеризующий Лагода, Константин Иванович

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.