Пассек, Диомид Васильевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Пассек.
Диомид Васильевич Пассек

генерал-майор Диомид Васильевич Пассек
Дата рождения

1808(1808)

Место рождения

Тобольск

Дата смерти

11 июля 1845(1845-07-11)

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Род войск

пехота

Звание

генерал-майор

Часть

Апшеронский пех. полк, 2-я бриг. 20-й пех. див.

Сражения/войны

Кавказская война

Награды и премии

Орден Святой Анны 3-й ст. (1842), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1844), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1844), Орден Святого Станислава 1-й ст. (1845).

Диоми́д Васи́льевич Па́ссек (1808—1845) — русский генерал, герой Кавказской войны.





Биография

Сын Василия Васильевича Пассека (старшего) и брат писателя-этнографа Вадима Васильевича и историка Василия Васильевича (младшего), родился в 1808 г. в Тобольске, где тогда жил его отец. Пассек учился сначала в Тобольском уездном училище и Тобольской гимназии, а потом в Московском университете на физико-математическом отделении, который окончил в 1830 г. со степенью кандидата; в том же 1830 г. он поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения в Петербурге портупей-прапорщиком 1-го разряда. Здесь, через полгода он был произведён в прапорщики, 14 июля 1831 г. — в подпоручики и 9 июня 1832 г. — в поручики с назначением в резерв названного корпуса и с оставлением при Институте в должности репетитора.

11 октября 1834 г. Пассек перешёл из резерва в 1-й округ путей сообщения, а 31 октября 1836 г. поступил в Военную академию, где находился по 16 декабря 1837 года. Ещё 6 декабря 1836 г. он был произведён в капитаны корпуса инженеров путей сообщения, а 13 декабря следующего года, по окончании курса в Академии, причислен к Генеральному штабу и прикомандирован для изучения фронтовой службы к Образцовому кавалерийскому полку, а 25 декабря 1838 г. переведён в Генеральный штаб. 25 января 1839 года Пассек назначен был на службу в 6-й пехотный корпус и в августе того же года участвовал в праздновании годовщины Бородинского сражения.

В мае 1840 г. он назначен был на службу в Отдельный Кавказский корпус. Прибыв на Кавказ, Диомид Васильевич поступил в распоряжение генерал-майора Клюки фон Клугенау, командовавшего войсками в северном и нагорном Дагестане, и скоро обратил на себя внимание своей храбростью; 14 сентября 1840 г. он участвовал в поражении скопищ Шамиля в Гимрынском ущелье, во взятии штурмом завалов, укрепленных пещер и занятии с боя селения Гимры. 21 января 1841 г. Пассек был назначен дивизионным квартирмейстером в Кавказскую резервную гренадерскую бригаду. В это время начались беспорядки в Аварии. Один из знатнейших тамошних беков, Хаджи-Мурат, заподозренный в сношениях с Шамилем, был арестован и отправлен в Темир-Хан-Шуру, но дорогой бежал от сопровождавшего его конвоя, и, собрав своих приверженцев, засел с ними в ауле Цельмес. Генерал-майор Клюки фон Клугенау отправил туда батальон пехоты с двумя горными орудиями под начальством Пассека; но отряд встретил сильное сопротивление и потерпел значительный урон без всякой существенной пользы. Хаджи-Мурат перешёл затем в аул Тлох, несколько далее от границ Аварии, продолжая собирать приверженцев и возмущать окрестные селения. 15 мая того же года, состоя при дагестанском отряде, Пассек участвовал в рукопашном бою при взятии соединёнными силами отрядов Дагестанского и Чеченского Хубарских высот; затем он находился при войсках, назначенных для возведения на правом берегу p. Сунжи Евгеньевского укрепления; потом был прикомандирован к войскам главного Чеченского отряда, занятого постройкой укреплений Закан-Юрта и Казак-Кичу на p. Сунже; 8 августа 1841 года Пассек полностью написал текст прошения для Н. С. Мартынова на высочайшее имя графа Бенкендорфа. В котором Мартынов просил судить его военным судом вместо гражданского в деле о дуэли его с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Текст прошения Мартынов переписал и выдал за свой. 16 октября Пассек был в сильной схватке с горцами в Богаевском лесу; 23 числа находился при истреблении лесных хуторов, в рукопашном бою и сильной перестрелке с толпами чеченцев, а 29 ноября, командуя авангардом, состоявшим из 2 батальонов, при двух горных орудиях, опрокинул неприятеля с Бетлынской горы и овладел селением Бетлы. За указанные заслуги Пассек 19 июня 1841 года произведён был в подполковники, а 5 ноября 1842 г. пожалован орденом св. Анны 3-й степени с бантом.

Среди постоянных военных тревог и различных поручений, возлагавшихся на Пассека начальством, он находил ещё время знакомиться с нравами и обычаями многочисленных горных племен и вникать в устройство и дух общественных учреждений. Особенно занимал Пассека Шамиль, и он изучал подробно характеры, личные качества, подвиги и взаимные отношения главнейших его сподручников. Не менее внимания обращал он также и на изучение местности, играющей столь важную роль в горной войне; его заметки утраченные, могли бы служить богатым материалом для топографии Кавказа.

В исходе 1842 г. Пассек был командирован в распоряжение заведывавшего лезгинской кордонной линией генерал-майора Шварца, где находился до половины января 1843 г., когда на него было возложено поручение по изысканию средств для снабжения дровами гарнизонов укреплений нагорного Дагестана, — поручение, выполненное, несмотря на многочисленные трудности, весьма успешно. С 16 ноября по 19 декабря того же 1843 года Пассек руководил геройской защитой укрепления Зиряни, чем обратил на себя внимание императора Николая I: произведённый 1 января 1844 г. за отличие по службе в полковники и назначенный командиром Апшеронского пехотного полка (25 февраля), он 3 июня 1844 г. награждён был орденом св. Георгия 4-й степени

За отличие при командовании отрядом, окруженного горцами под командованием Хаджи Мурада около аула Гилли. После труднейшей месячной осады отряду удалось вырваться из окружения

На другой день Пассек был произведён в генерал-майоры. Весной 1844 г., когда возмущение Акуши и Аварии вызвало волнение в Мехтулинском ханстве и владениях Шамхала Тарковского, Пассеку поручен был отряд, состоявший из трёх батальонов Апшеронского полка и 38-го Донского казачьего полка в составе шести сотен и 6-ти горных 10-фунтовых орудий; он занял центральную позицию между селениями Большой Дженгутай, Дургелли, Гили, Параул и Кака-Шура, откуда производил наблюдения за горцами, ставшими на высокой горе в 5 верстах от нашего лагеря. 2 июня мюриды заняли без сопротивления Кака-Шуру и 3-го числа начали сражение: 9 главных наибов Шамиля с 27000 человек устремились на слабый наш отряд, состоявший в начале боя из 1000 человек, а по получении Пассеком подкрепления, из 1400 человек; ободряемые личным примером генерала, солдаты дрались отчаянно: было отнято знамя даргинского народа, 20 значков, убито несколько сотен горцев. Важнейшим результатом этой победы было успокоение мехтулинского и шамхальского владений, удаление акушинцев от наших границ и такой упадок духа горцев, что они отказали в помощи бывшему султану Элисуйскому, который вследствие этого через 4 дня легко был разбит наголову генералом Шварцом. За храбрость в этом деле Пассек был награждён орденом св. Владимира 3-й степени.

Через три недели после этой знаменитой победы Пассек с вверенным ему Апшеронским полком участвовал в экспедиции генерала от инфантерии Лидерса для покорения Даргинского округа, а затем вскоре корпусной командир генерал Нейдгардт поручил Пассеку отряд из 12 батальонов полков Апшеронского и Минского пехотных и Житомирского, Люблинского и Подольского егерских, — для наказаний салатавцев за измены, что было исполнено им успешно, почти без потерь. После этого, 3 ноября 1844 года Пассек был назначен командиром 2-й бригады 20-й пехотной дивизии.

В 1845 г. прибыл на Кавказ назначенный главнокомандующим отдельным Кавказским корпусом и наместником кавказским граф М. С. Воронцов. Пассек удостоился от него самого лестного внимания. Ободренный приветливостью начальства, он с нетерпением ожидал начала военных действий. Сдав Апшеронский полк своему преемнику, Диомид Васильевич отправился к своей бригаде.

Вскоре наши войска перешли через хребты непроходимых гор, поражая горцев в неприступных убежищах на высотах Анчимеера и у врат Андийских. После упорного боя овладели они убежищем Шамиля и штыками проложили себе дальнейший путь, рассеяв многочисленные скопища неприятеля, старавшегося преградить дальнейшее наступательное движение отряда. В этой трудной экспедиции Пассек находился постоянно в первых рядах. Отброшенный неприятель утвердился в Мичикальском ущелье; его позиция находилась по дороге в Гумбет, куда князь Воронцов предполагал двинуть войска; в Гумбет, кроме этой дороги, можно было пройти ещё через Перевал-Кырк, но последний, по словам разведчиков, был до такой степени испорчен, что считался непроходимым, и поэтому горцы ограничились там только наблюдательным постом из нескольких человек. Чтобы убедиться лично, до какой степени возможен был переход через Перевал-Кырк, князь Воронцов выступил 5 июня в этом направлении, взяв с собой небольшой отряд войск, командование которыми вверил Пассеку. Движение было сделано быстро и довольно скрытно, но когда войска наши появились на высотах и стали спускаться к перевалу, то конные и пешие партии горцев начали поспешно стягиваться из Мичикальской позиции по находящейся против Перевала-Кырк горе Анчимеер. Пассек блистательно перешёл через считавшийся непроходимым перевал и 5 июля овладел с бою горой Анчимеер. По ходатайству Воронцова Пассек получил за это орден св. Станислава 1-й степени.

Занятие Анчимеерской горы открыло нам путь в Салатавию и Гумбет. Пассек с авангардом из пяти батальонов двинулся вперед против значительного отряда неприятеля, наблюдавшего за нашими действиями, рассеял его и остановился на дороге, ведущей из Мичикала через Гумбет в Андию. Между тем наступила необыкновенная стужа и в горах выпал глубокий снег; несмотря на это, войска шли с твердостью и 14 июня достигли так называемых Бурцукальских ворот на хребте, отделяющем Гумбет от Андии. Горцы всегда считали эту позицию непреодолимой преградой вторжению русских, и теперь Шамиль объявил, что сам будет защищать её. Но, к удивлению всех, он отступил и расположился с 5000—6000 человек на горе, господствующей над главным селением Андии. Наш отряд спустился в аул Гогатль, и главнокомандующий приказал генерал-лейтенант Клюки фон Клугенау занять аул Андию с авангардом из шести батальонов, 4 горных орудий, грузинской милицией и частью кавалерии. Порыв храбрецов был так стремителен, что дело окончилось скоро, и горцы поспешно отступили. Сам Шамиль также бежал и, после тщетного истребления богатых андийских деревень, показал разорённым племенам, что он не в состоянии держаться даже против горсти русских. Пассек участвовал в этом блистательном подвиге, командуя частями вверенной ему бригады, которой бесспорно принадлежит большая часть славы этого достопамятного дня.

6 июля войска выступили из Андии в Дарго, главное убежище Шамиля, куда и прибыли к вечеру. Во время пребывания войск в Дарго отделена была колонна под начальством генерала Клюки фон Клугенау навстречу транспорту, отправленному из Андии с продовольственными и другими припасами. Авангардом этой колонны командовал Пассек. Колонна встретила упорное сопротивление мюридов из-за завалов и медленно продвигалась вперёд, неся большие потери. Особенно пострадал арьергард, который потерял 2 орудия и своего начальника, генерал-майора Викторова. Генерал Клюгенау, осведомившись о тяжёлом положении авангарда, послал ему на помощь роту, приостановил авангард и поручил Пассеку распоряжаться боем. Только к 10 часам вечера Пассек подошёл к транспорту, и ночь прошла в сдаче раненых и приеме провианта. Утром войска выступили обратно. Авангардом по-прежнему командовал Пассек. Он сумел ободрить упавшие духом войска так, что они распевали песни. Скинув шапку и перекрестясь, он громко сказал: «Благослови, Господи!» И затем прибавил: «Марш, ребята, Бог не выдаст, свинья не съест». Авангард тронулся в 10 часов утра, а через 5 минут начался бой, продолжавшийся более 6 часов с невыразимым упорством и ожесточением. Неся громадные потери, тихо подвигался авангард, нередко останавливаясь, расчищая путь и подтягивая вьюки. Когда он достиг «небывалого доселе завала из трупов», доставшихся в руки противника накануне, то головной батальон, вместо того чтобы, перейдя через него, остановиться и прикрыть расчищавших дорогу сапер, проскочил дальше. Таким образом, связь была нарушена, и неприятель, засев в оврагах и за завалами, открыл по саперам сильный огонь. Не видя другого средства сбросить противника с дороги, как идти напролом, Пассек собрал роту навагинцев и бросился с ней вперед, но пал, смертельно поражённый пулей. К. К. Бенкендорф, бывший рядом с Пассеком в момент его гибели, сообщает его последние слова: «Прощай, моя бригада».

С большими потерями с помощью отряда, высланного Воронцовым из Дарго, генерал Клугенау привёл свой отряд в главный лагерь. Тяжело раненых и убитых тащили на лубках при помощи верёвок. Генерал Гейман писал: «На одном из таких лубков Пассек лежал со сложенными руками, в белой фуражке, с окровавленным, но совершенно спокойным лицом; он был привязан, и его тащили два донских казака волоком, как на санях». При спуске с одной горы от неосторожности останки Пассека соскочили с лубка и упали в глубокий овраг, из которого уже никак нельзя было поднять труп «для отдания и последней слезы, и последней чести геройски павшему и любимому всеми начальнику».

Пассек был один из тех кавказских героев, которые, благодаря своим талантам и храбрости, быстро выдвинулись из общей среды. Имя его в 40-х годах XIX века гремело по всему Кавказу и было известно за пределами его. Популярность, которую он приобрел среди солдат за последние три года кратковременной службы, напоминает скобелевское обаяние. В. Н. Норов в своих мемуарах о Даргинском походе писал о Пассеке: «Отдавая полную справедливость памяти покойного, остаётся присовокупить, что на Кавказе мало подобных Пассеку, и не роптать, а удивляться следует неустрашимости его, с чувством благоговейного восторга о храбром». Граф К. К. Бенкендорф оставил яркий портрет Диомида Васильевича: «За ним уже были бесспорно выдающиеся военные заслуги и качества. Обладая необычайным глазомером и смелостью, граничившей с отвагой, чрезвычайной уверенностью в себе, энергией и непоколебимой волей, Пассек, одновременно, при безграничном честолюбии был и крайне самолюбив. Он производил впечатление могучего льва, только что порвавшего свои цепи». Генерал Гейман, учившийся вместе с Пассеком в Военной академии и также бывший в бою под Дарго дополняет слова Бенкендорфа: «Отличительной чертой Пассека было то, что он не мог идти наравне с другими, а непременно хотел быть впереди. Способности у него были необыкновенные, память изумительная, сила нравственная и физическая, молодцеватость и, наконец, дар слова, которым он часто даже злоупотреблял, очень любя спорить».

Получив прекрасное образование, Пассек любил литературу и сам занимался ею; из его сочинений замечательно «Сравнение Карла XII с Петром Великим, как полководцев»; первая часть напечатана в издававшихся его братом Вадимом «Очерках России» в 1840 г. (кн. IV); в «Игрушечке» за 1880 г. (№ 32) и 1883 г. (№ 20) были помещены его «Воспоминания о Сибири и Казани (1826 г.)».

Военные чины

Награды

Напишите отзыв о статье "Пассек, Диомид Васильевич"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Кавказцы или Подвиги и жизнь замечательных лиц, действовавших на Кавказе. СПб. 1857г.

Источники

  • Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
  • Энциклопедия военных и морских наук под редакцией Г. А. Леера. Т. V. СПб., 1891.
  • Глиноецкий Н. П. Исторический очерк Николаевской академии Генерального штаба. СПб., 1882.
  • Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
  • Даргинская трагедия. 1845 год. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб., 2001.

Отрывок, характеризующий Пассек, Диомид Васильевич

– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Пассек,_Диомид_Васильевич&oldid=81350595»