Мраморный план Рима

Мраморный план Рима (лат. Forma Urbis Romae или Forma Urbis marmorea) — античный монументальный план города Рима, созданный в эпоху Септимия Севера в 203—211 годах.

На плане шириной 18 м и высотой 13 м, 150 мраморных плит которого располагались на внутренней стене храма Мира, в масштабе 1:240 были указаны расположение, контуры и названия храмов, общественные и жилых зданий, терм в центральной части города. В средние века мраморные плиты плана были разрушены и частично использованы как строительный материал и для приготовления извести.

Находка и предположения

В 1562 году появились первые сведения о находках вблизи базилики Косьмы и Дамиана сохранившихся отдельных фрагментов, которые были сохранены кардиналом Алессандро Фарнезе.

Во времена правления императора Септимия Севера в храме Мира располагалась канцелярия префекта Рима. Это стало поводом для предположения, что план служил монументальным земельным кадастром. Однако, некоторые доводы свидетельствуют против этого предположения: слишком большой размер плана неудобен для практического использования, трудности обновления уже нанесённых рисунков, сравнительно малое число подписей, отсутствие поясняющих числовых данных. В отличие от известных римских кадастровых чертежей стены на плане обозначены одной линией, а не выделены двумя.

Возможно, план был скопирован с оригинальных чертежей с целью украшения значимого для римлян помещения в храме Мира, в котором хранились папирусные свитки с кадастрами.

Исследователи отмечали, что на плане изображены исключительно строения и монументы: отсутствуют, как условные элементы (границы районов, померий), так и природные объекты (например, Тибр угадывается только по отсутствию построек). При этом, на плане детализированы не только известные архитектурные памятники, культовые сооружения и особняки, но и мастерские, склады и кварталы бедноты, что делает его ценным источником по топографии древнего Рима.

В 1741—1742 годах частное собрание фрагментов было передано в Капитолийский музей. Первые публикации изображений частей плана относятся к 1756 и 1764 годам. Начало использования фрагментов для идентификации археологических объектов древнего Рима положил архитектор Луиджи Канина в 1825—1850 годах.

Исследования

В 1960 году итоги изучения мраморного плана итальянскими учёными были опубликованы в фундаментальном 2-томном издании «La Pianta Marmorea di Roma antica. Forma urbis Romae». Первый том посвящён истории находок, формированию перечней идентифицированных и не идентифированных фрагментов, расшифровке надписей и проекту реконструкции плана в целом. Во втором томе воспроизведены репродукции рисунков времён Возрождения и фотографии найденных к тому времени 712 обломков, распределённые по трём группам:
— фрагменты схем объектов с известными адресами;
— фрагменты схем объектов с неизвестными адресами
— фрагменты, которые не соотносятся со схемами конкретных объектов и адресами.

Изучению историками и археологами доступны найденные и хранящиеся в Дворце консерваторов (Капитолийские музеи) 1186 мраморных осколков и 87 фрагментов плана, известных по зарисовкам. В целом они составляют 10-15 % от античного плана города

Каталогизации фрагментов плана с использованием современных компьютерных методов посвящён проект Стэнфордского университета. Созданная в рамках проекта база данных — цифровых цветных фотографий и 3D-моделей всех сохранившихся фрагментов — открыт для исследователей во всем мире через Интернет или CD.

Литература

• David West Reynolds: Forma Urbis Romae: The Severan Marble Plan and the Urban Form of Ancient Rome. PhD Diss. University of Michigan, 1996.
• Сонькин В. Здесь был Рим. Современные прогулки по древнему городу — М.: АКТ, 2013, 608 с., — сс. 179—181 ISBN 978-5-17-077984-0

Ссылки

• [formaurbis.stanford.edu/docs/FURmap.html The Severan Marble Plan of Rome (Forma Urbis Romae)]

Отрывок, характеризующий Мраморный план Рима

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?