Означивание

Означивание («signifyin'» или прост. «signifyin(g)») — одна из форм игры слов в афро-американской культуре, связанная с использованием непрямого высказывания, ведущего к разрыву между означающим и переносным(и) смыслом(ами) слова. Простой пример: оскорбление кого-либо с целью показать своё расположение.

Означивание актуализирует коннотативные, контекстуальные значения слова, которые доступны только тем, кто разделяет культурные ценности данного речевого сообщества. Само определение signifyin' происходит из рассказов об Означивающей обезьяне (Signifying Monkey), персонаже-трикстере, который, очевидно, появляется в период рабства в Соединенных Штатах.

Американский литературный критик Генри Луис Гейтс-младший написал в своей книге «Означивающая обезьяна» (1988), что signifyin' — это «троп, в который входят несколько других тропов, в том числе метафора, метонимия, синекдоха и ирония (мастер тропов), а также гиперболы, литоты, и металепсис. К этому списку мы могли бы легко добавить апории, хиазм и катахрезу, которые используются в ритуале Signifyin(g)».

Происхождение и особенности

Термин Signifyin(g) ввел Генри Луис Гейтс-младший, но идея проистекает из мысли Фердинанда де Соссюра об означении (сигнификации) как процессе установления «связи между словами и идеями, которые они обозначают». Гейтс берет эту идею об означении — signifying — и «дублирует» ее, чтобы объяснить, в свою очередь, означивание — signifyin(g): в «черном» разговорном совершается «комплексный акт означивания и на формальном языке, и на конвенциональном языке — конвенциональном, по крайней мере, с „официальной“ точки зрения среднего класса белых людей». Гейтс исследует способы различения означивания и означения. По мнению Гейтса, эта практика происходит от архетипа трикстера, широко представленного в африканской мифологии, фольклоре и религии: это может быть бог, богиня, дух, мужчина, женщина или антропоморфное животное, которое подшучивает, разыгрывает, дурачится, обманывает или каким-то другим образом не подчиняется обычным правилам и общественным нормам. На практике, означивание часто принимает форму цитирования из субкультурного английского языка афро-американцев, расширяя значение высказывания, в том числе с помощью риторических фигур.

По определению Гейтса, «это уникальный негритянский риторический концепт, исключительно текстуальный или лингвистический, по которому второе утверждение или фигура речи повторяет, создает троп на этой основе или меняет первое».

Само выражение происходит из многочисленных сказок про Означивающую обезьяну, фольклорного трикстера, появляющегося как раз во времена рабства в США. В большинстве этих повествований, обезьяна умудряется обмануть могущественного Льва с помощью тропа означивания. «„Означивание“ как литературный троп подчинен прежде всего задаче запутать значение текста, всяческими способами затемнить его содержание с помощью намеков, многозначности и двусмысленности. В связи с тем, что „означивающая обезьяна“ — это трикстер, „означивание“ предполагает также обман, хитрость, надувательство. „Означивание“ подразумевает и осмеяние, именно поэтому в афроамериканской литературе распространен жанр пародии. Характерна для афроамериканских текстов и другая сторона пародии — переосмысление того, что сказано ранее, с целью обрести свой собственный голос, заявить о себе, не порывая, тем не менее, с традицией».

Примеры

The Dozens

Один из примеров означивания — «doing the Dozens». Dozens («игра в дюжины») — это игра, в которой соперники сознательно оскорбляют друг друга с целью проверки моральной устойчивости и способности отражать удар. Том Кочман (Tom Kochman) как пример предложил в книге Rappin' and Stylin' Out: Communication in Urban Black America (1972) следующую фразу: «Твоя маман отправила свою фотку в клуб одиноких сердец, но ее прислали обратно и сказали: „мы не настолько одиноки!“» («Yo momma sent her picture to the lonely hearts club, but they sent it back and said, 'We ain’t that lonely!'»)

Музыка

Капони (Caponi) описывает «зовы, плачи, выкрики, риффы, лики (licks), дублирующую антифонию» в качестве примеров означивания в афро-американской музыке, в частности в хип-хопе и рэп-дискурсе. Исследовательница объясняет, что означивание отличается от простого повторения или простой вариации:

Риторически или формально — это подшучивание над кем-либо, провокация или в некотором роде осуждение. Но означивание — это также способ продемонстрировать уважение, это «прикалывание» в музыкальном процессе или практике через пародию, пастиш, подтекст, юмор, игру слов или звуков и др. Означивание показывает, среди прочего, либо почтение, либо непочтение к ранее сделанным и установленным музыкальным заявлениям и ценностям.

Перевод

В отечественном литературоведении нет единого мнения по поводу переводческого эквивалента термина signifyin'. Сложность перевода объясняется в том числе тем, что английское слово «to signify» в афроамериканском дискурсе получает дополнительные значения, связанные с образом Означивающей обезьяны.

А.В. Ващенко передает описанное значение понятия «Signifying monkey», используя русский эквивалент «Дразнящая Мартышка»; в то время как М.В. Тлостанова вводит вариант «сигнифицирующая или означивающая обезьяна», который кажется менее удачным в этом аспекте, однако он позволяет вывести однокоренной термин «означивание» для передачи значения слова «signifyin(g)». Последний эквивалент («означивание») также используется в работах А.В. Богданова, И.В. Гусаровой, П.М. Ермолаева и О.Ю. Пановой; в то время как А.В. Ващенко не переводит термин и говорит о понятии «signifying», используя английское слово в своих рассуждениях.

Вариант «дразнения», предложенный А.В. Ващенко для описания состязания «в оскорблениях, задевающих родичей», скорее передает суть так называемой «игры в дюжины» (doing the Dozens). «По существу, „signifyin(g)“ является методом непрямого спора и убеждения, языком подтекста, а значит, способом создания нового значения, что, пусть и не полностью, передано в эквиваленте „означивание“, который вошел в обиход многих литературоведов».

Означивание в постмодернистских концепциях

Термин Г.Л. Гейтса (как sygnifyin') не следует путать с «означиванием» (как significance), которое встречается в текстах постструктуралистов и входит в корпус основных концептов теории постмодерна.

Само понятие впервые появляется в работах Ю. Кристевой и связано с представлениями об «игре означающих» (Ж. Лакан), процессуальности смыслопорождения и отказе от референции. Означивание понимается как «движение в сфере означающего», а не определение и «схватывание» внеположного самому тексту или письму Смысла/Логоса.

Отрывок, характеризующий Означивание

Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.