Окаханджа
Город
Показать/скрыть карты
|
Окаханджа — главный город одноимённого округа, располагающегося в южной части региона Очосондьюпа в Центральной Намибии. Через город проходит железнодорожная линия, а также две автострады — B1 и B2. По данным переписи 2012 года население города составляет 27 335 человек[1].
В городе протекают две реки — Окаканго и Окамита.
Содержание
История
В XVIII веке нынешний город был поселением мигрантов племени гереро из Бечуаналенда (сегодня Ботсвана) с их вождём. Затем большинство из них направилось в Виндхук, соседний Гросс-Бармен и Очимбингве. Позже небольшая часть племени вернулось в Окаханджа. Появился верховный вождь и «Хранитель огня предков» (нем. Hüter des Ahnenfeuers). Здесь родились вожди племени, вошедшие в историю колониальной Германской Юго-Западной Африки — Магареро (1820) и Самуэль Магареро (1856).
В Окаханджа не раз проходили кровавые события. 23 августа 1850 года Йонкер Африканер со своим племенем напал на поселение, после чего власть перешла к нему. Это происшествие было запечатлено как «резня в Окаханджа» (нем. Blutbad von Okahandja).
Климат
Климат Окаханджа | |||||||||||||
---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Показатель | Янв. | Фев. | Март | Апр. | Май | Июнь | Июль | Авг. | Сен. | Окт. | Нояб. | Дек. | Год |
Средний максимум, °C | 33,0 | 31,3 | 30,2 | 28,5 | 25,7 | 23,1 | 23,5 | 26,6 | 30,4 | 32,4 | 32,6 | 33,7 | 29,2 |
Средняя температура, °C | 24,7 | 23,8 | 22,9 | 20,3 | 16,7 | 13,6 | 13,7 | 16,3 | 20,1 | 22,3 | 23,5 | 24,7 | 20,2 |
Средний минимум, °C | 16,5 | 16,3 | 15,6 | 12,1 | 7,6 | 4,1 | 4,0 | 6,0 | 9,7 | 12,2 | 14,5 | 15,6 | 11,2 |
Норма осадков, мм | 78,1 | 100,3 | 87,3 | 30,0 | 4,0 | 0,9 | 0,2 | 0,9 | 2,9 | 11,5 | 30,2 | 33,2 | 379,5 |
Источник: [www.weatherbase.com/weather/weather.php3?s=603578],[ru.climate-data.org/location/2186/] |
Напишите отзыв о статье "Окаханджа"
Ссылки
- [www.okahandja.org.na/ Официальный сайт города Окаханджа]
Примечания
Это заготовка статьи о Намибии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Окаханджа
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».