Олещинский, Антоний

Антоний Олещинский
польск. Antoni Oleszczyński
Автопортрет. 1849
Дата рождения:	16 января 1794(1794-01-16)
Место рождения:	Красныстав, Люблинское воеводство (I Речь Посполитая)
Дата смерти:	28 февраля 1879(1879-02-28) (85 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Жанр:	Графика, гравюра
Учёба:	Императорская Академия художеств, Санкт-Петербург
Влияние:	Н. И. Уткин
Работы на Викискладе

Антоний Олещинский (польск. Antoni Oleszczyński; 16 января 1794, Красныстав — 28 февраля 1879, Париж) — польский художник-график, известный мастер польской портретной резцовой гравюры XIX века.

Биография

Родился в семье мирового судьи в Красноставе. Известными художниками были два его младших брата — литограф и иллюстратор Северин (1801—1876) и скульптор и график Владислав (1807—1866) Олещинские.

Служа в Варшаве, в канцелярии государственного совета Царства Польского, поднëс в 1816 императору Александру I образцы своего каллиграфического искусства, вследствие чего, по Высочайшему повелению, был определен на казëнный счет в воспитанники Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств.

В 1817—1824 изучал искусство гравирования. Талантливый ученик крупнейшего русского гравёра, профессора Н. И. Уткина.

В 1819 и 1820 гг. получил малую и большую серебряные медали, в 1824 г., при окончании академического курса, был награждëн малой золотой медалью за портрет А. Кокоринова, выгравированный с оригинала Д. Левицкого.

Будучи вслед затем отправлен для своего усовершенствования за границу, в качестве пенсионера Царства Польского, с 1825 работал в Париже под руководством Ж. Т. Ришома и Ж. Б. Рено. После четырех лет проведенных во Франции, переехал во Флоренцию. В 1832 последовало повеление императора Николая I определить его на службу в Императорскую академию художеств, но А. Олещинский предпочëл остаться в Париже, где и прожил до конца своих дней, не переставая усердно работать резцом и иглой, а в последние годы своей жизни занимаясь также керамической живописью.

Творчество

Автор большого количества медеритов и гравюр на металле, графических работ. Он гравировал портреты, пейзажи, исторические и бытовые, почти исключительно, польские сюжеты.

В Париже много гравировал для издания Л. Ходзько и Грабовского — «Pologne illustrée».

Сперва он издавал свои работы отдельными листами, а потом подготовил и опубликовал 2 альбома-сборника своей графики — «Польское разнообразие» (Париж, 1832—1833) и «Воспоминания о поляках, ставшими известными в чужих и далеких странах» (Париж, 1843). Участвовал в иллюстрировании и издании книги [books.google.ru/books?id=JrsaAAAAYAAJ&printsec=frontcover&dq=inauthor:%22Antoni+Oleszczy%C5%84ski%22&hl=ru&sa=X&ei=RWwJUbC3F-364QTRqoEo&ved=0CDAQ6AEwAA#v=onepage&q&f=false «Dzieje narodu polskiego»] .

Как сказано в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона», в отношении плодовитости, оригинальности, блеска и изящества резца, он не только не уступал своему учителю, Н. Уткину, но иногда и превосходил его.

Особенно удачны у него виньетки и мелкие картинки с заставками из польских рукописей, с замками различного стиля и с фантастическими фонами. Перечень его работ помещëн в сочинении Д. А. Ровинского: «Подробный словарь русских граверов» (СПб.., 1895).

Галерея

Ссылки

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).
• [www.kolekcjonerzy.mnw.art.pl/11761.html Antoni Oleszczyński (1794—1879)]  (польск.)

Отрывок, характеризующий Олещинский, Антоний

Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.