Уткин, Николай Иванович

Николай Иванович Уткин
На портрете кисти Тропинина, 1824
Дата рождения:	19 (8) мая 1780(1780-05-08)
Место рождения:	Тверь, Российская империя
Дата смерти:	17 (5) марта 1863(1863-03-05) (82 года)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Жанр:	художник, гравёр
Влияние на:	Андрузский Д.В.
Работы на Викискладе

Никола́й Ива́нович У́ткин (1780, Тверь — 1863, Санкт-Петербург) — русский гравёр, крупнейший мастер русской портретной резцовой гравюры первой половины XIX века; хранитель гравюр в Эрмитаже (1817—1860) и смотритель Музея Академии художеств (1841—1854).

Биография

Матерью Николая была дворовая девушка (крепостная крестьянка), отцом — Михаил Никитич Муравьёв. Но замуж его мать была выдана за камердинера И. С. Уткина. Вскоре после рождения будущего художника семья переехала в Санкт-Петербург. В 1785 году пятилетний крепостной мальчик получил «вольную» и был определен в воспитательное отделение при Императорской академии художеств.

Пройдя здесь предварительную школу рисунка, четырнадцатилетний Уткин, как выказавший большую способность к нему, был переведён в гравировальный класс академии под руководство сперва А. Я. Радига, потом С. Ф. Иванова и, с 1796 года, вызванного из Германии И. С. Клаубера.

Уткин быстро усваивал технику гравировального резца, не переставая вместе с тем совершенствоваться в рисовании.

В 1798 и 1799 годах он получил малую и большую серебряные медали за рисунки с натуры и при окончании академического курса в 1800 году за гравирование 18 изображений античных статуй, гравированных в одних контурах, был удостоен «аттестата со шпагой» и малой золотой медали. Это давало право остаться при академии в качестве пенсионера ещё на три года для выполнения программы на большую золотую медаль.

Оставленный при академии, Уткин создал гравированный портрет Н. А. Муравьёва (1801), приходящегося ему дедом. К этому периоду относятся два рисунка: портрет отца художника М. Н. Муравьёва (1803), выполненный с оригинала Ж.-Л. Монье и предназначенный для гравирования, и портрет Александра I (около 1801) по оригиналу П. Э. Рокштуля.

В Париже

За большой эстамп «Иоанн Креститель, проповедующий в пустыне» с эрмитажной картины Р. Менгса Уткин был награждён в 1802 году большой золотой медалью и правом на поездку за границу, которым он воспользовался в конце следующего года.

В Париже он поступил под руководство знаменитого Ш. К. Бервика, сначала занимаясь в мастерской своего нового учителя и работая над разными частными заказами, а потом, во время войны Наполеона с Россией, живя, как пленник, под полицейским надзором. В этот период им были исполнены гравюры «Эней, спасающий своего отца при разрушении Трои», с картины Доменикино, вошедшая в известное издание «Musée Français», и превосходный портрет князя А. Б. Куракина. Первое из этих произведений было выставлено в Парижском салоне 1810 году. Парижская академия наградила Уткина за этот эстамп, по приказанию Наполеона, золотою медалью, а император Александр I пожаловал ему перстень с бриллиантами; Петербургская академия дала ему титул назначенного в академики.

Возвращение в Санкт-Петербург

Портрет князя А. Б. Куракина, исполненный в 1812 году, доставил Уткину по его возвращении в 1814 году в Санкт-Петербург звание академика.

По смерти И. С. Клаубера в 1817 году Уткин занял его место как в Академии, так и в Императорском Эрмитаже, в котором покойный был хранителем эстампов. В следующем за тем году за портрет Суворова Академия произвела его в советники, из которых за уничтожением этого звания в 1831 году он был переименован в профессора. В 1819 году художнику был пожалован титул гравёра Его Величества с жалованием по 3000 руб. в год.

В его лице русское искусство имело не только высокодаровитого художника, но и опытного наставника художников в области гравирования резцом — А. Я. Олещинского, Д. В. Андрузского, Ф. И. Иордана, К. Я. Афанасьева, А. А. Пищалкина, Е. И. Гейтман, С. Д. Захарова, Аберда Н. Н. и других.

В 1827 году было создано одно из наиболее замечательных его произведений, «Екатерина II на прогулке в Царскосельском парке», с оригинала В. Л. Боровиковского. На академической выставке 1836 года было выставлено шесть больших, превосходных портретов, награвированных им менее чем в три года, в том числе особенно мастерские портреты А. Н. Оленина и графа С. С. Уварова. Это была самая блестящая пора деятельности Уткина, упрочившая его славу: своим членом его признали несколько зарубежных академий — Стокгольмская (1820), Антверпенская (1827) и Дрезденская (1828). Высочайшие особы не раз выражали ему своё благоволение ценными подарками и другими знаками отличия. Императорская академия в 1840 году почтила его званием заслуженного профессора. Но с этих пор резец Уткина стал слабеть.

В 1845 году уже 65-летний художник принялся за гравирование картины В. К. Шебуева «Обедня св. Василия Великого» и, окончив эту работу только в 1856 году, произвёл эстамп, далеко уступающий прежним его произведениям.

Постепенный упадок сил заставил его передать заведование гравёрным классом в 1850 году и прочие должности своему любимому ученику Ф. И. Иордану.

В 1860 году праздновался пятидесятилетний юбилей художественной деятельности Уткина, причём Академия поднесла ему золотой экземпляр выбитой в его честь медали.

После этого Уткин сел за работу, начатую ещё в 1819 году: воспроизведение картины Бронзино «Св. Семейство». Эту работу он закончил перед самой своей кончиной, последовавшей в 1863 году.

Николай Иванович Уткин был похоронен на Смоленском православном кладбище.

Память

В 1936 году прах Н. И. Уткина и надгробие с могилы на Смоленском православном кладбище были перенесены в Некрополь мастеров искусств на Тихвинском кладбище в Санкт-Петербурге.

Творчество

Всех произведений Уткина насчитывается до 224. Среди них важнейшими должно признать портреты, значительно превосходящие достоинством его гравюры исторического содержания. Уткину принадлежат портреты Михаила Десницкого (1799), И. А. Крылова и Е. С. Семёновой (оба 1816; с рисунков О. А. Кипренского), А. В. Суворова (1818, с оригинала И. Г. Шмидта), Н. М. Карамзина (1818, с оригинала А. Г. Варнека), А. С. Пушкина (1827 и 1838, с оригинала О. А. Кипренского), графа А. А. Аракчеева с оригинала Г. Вагнера и многие другие. Создал 20 гравюр с медальонов Ф. П. Толстого, посвященных Отечественной войне 1812 года (см. Медальоны Фёдора Толстого). Прелестны также многие из тонких, красивых по штриху виньеток, вышедших из-под его резца.

Уткин неоднократно изменял свою манеру, но постоянно возвращался к систематичной, изящной технике своего учителя, Клаубера. Заимствуя приёмы резца от других мастеров, он не подражал им слепо, а перерабатывал их по-своему, сообразно с характером воспроизводимого сюжета и веществом представленных в нём предметов — гравировал иначе лица, иначе бархат, шёлк и прочие аксессуары, причём в лучшую свою пору достигал до поразительной колоритности и гармоничности целого. Превосходный рисунок, блестящий твёрдый штрих, проложенный без излишества и с правильным расчётом, вкус всего исполнения, — таковы достоинства важнейших из произведений Уткина.

Адреса в Санкт-Петербурге

1820 год — дом Е. Ф. Муравьёвой — набережная реки Фонтанки, 25.

Литература

• Уткин, Николай Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Ровинский Д. А. Николай Иванович Уткин, его жизнь и произведения. — СПб., 1884.
• Принцева Г. А. Николай Иванович Уткин. 1780—1863 / Г. А. Принцева. — Л.: Искусство. Ленингр. отд-ние, 1983. — 248 с. — 25 000 экз. (в пер.)

Ссылки

• [encspb.ru/object/2804029760 Уткин Н.И.].
• [www.staratel.com/pictures/ruspaint/632.htm Уткин, Николай Иванович] в библиотеке «Старатель»

Отрывок, характеризующий Уткин, Николай Иванович

– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.