Менгс, Антон Рафаэль
| Рафаэль Менгс | |
| нем. Raphael Mengs | |
 Автопортрет, 1773 | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Место смерти: | |
| Жанр: | |
| Стиль: | |
| Покровители: | |
| Влияние: | |
 Работы на Викискладе | |
Антон Рафаэль Менгс (нем. Anton Raphael Mengs; 22 марта 1728, Ауссиг, Богемия, ныне Усти-над-Лабем, Чехия — 29 июня 1779, Рим) — самый крупный немецкий живописец эпохи классицизма.
Содержание
Биография
Сын саксонского придворного художника Измаила Менгса — датчанина по происхождению. Начала рисования изучал вместе со своей сестрой Терезой Конкордией под руководством отца. С 1741 по 1744 годы вместе с отцом жил в Риме, где изучал античное искусство и работы старых мастеров (Рафаэля, Корреджо). В Риме Менгс учился у Марко Бенефиала и Себастиано Кончи. Возвратившись в Дрезден, в 17 лет получил должность кабинетного художника. В 1746 году приехал в Рим вторично. Перешёл в католицизм и сочетался браком с римской натурщицей Маргеритой Гуацци. В 1749 году вернулся в Дрезден. В 1751 году назначен главным придворным художником, с годовым жалованием 1000 талеров. Уже в новой должности получил заказ на исполнение алтарной композиции «Вознесение» для придворной церкви в Дрездене. Он выехал в Рим, чтобы начать работу над картиной рядом с произведениями итальянских художников, и посетил попутно Венецию и Флоренцию. Благодаря протекции кардинала Алессандро Альбани герцог Нортумберлендский заказал Менгсу для своей галереи копии произведений Гвидо Рени, Аннибале Карраччи, Рафаэля, в том числе фрески последнего «Афинская школа». В конце 1755 года Менгс познакомился с Иоганном Иоахимом Винкельманом, который вскоре стал самым близким его другом и оказал большое влияние на формирование взглядов художника в области теории живописи. Покровительствовал Менгсу испанский дипломат и меценат Хосе Николас де Азара. В 1755 году художник получил от папы Климента XIII звание рыцаря «Ордена Золотой шпоры». Весной 1756 года он начал на вилле Альбани фресковую роспись плафона и люнетов («Парнас», тондо «Рим» и «Гений»). Эта работа Менгса считается ключевым произведением немецкого классицизма, сам же мастер удостоился от Винкельмана звания «величайшего художника своего времени»[1]. В конце 1759 года прибыл в Неаполь для работы над алтарной композицией «Введение Марии во храм» для Королевской капеллы в Казерте, писал портреты членов королевской семьи. После того, как Карл IV Неаполитанский наследовал за отцом испанский королевский престол, Менгс вернулся в Рим. В 1761 году художник уехал в Мадрид, где совместно с Джованни Баттистой Тьеполо оформлял Новый королевский дворец. Работал он также и в загородных королевских резиденциях Аранхуэсе и Ла-Гранхе. Гонорары обоих мастеров при испанском королевском дворе были чрезвычайно высоки. В Испании одним из учеников Менгса был Агустин Эстеве. В октябре 1766 года из-за ссоры с Винкельманом Менгс навсегда прекратил общение с ним. С 1772 по 1773 год Менгс находился в Неаполе, снова работая над портретам членов королевской семьи. В 1773 году автопортрет Менгса в галерее Уффици был помещён на почётном месте — под картиной Рафаэля. В 1774 году был избран президентом римской Академии Святого Луки. В том же году он снова приехал в Испанию, там познакомился с молодым Гойей, талант которого, вероятно, оценил и помог тому получить место художника Королевской шпалерной мануфактуры святой Варвары. Менгс и сам создавал картоны для этой мануфактуры. Из-за болезни — он плохо переносил мадридские холодные зимы — Менгс вернулся в 1777 году в Рим. Умер 16 июня 1779 года. Похоронен в римской церкви Санти-Микеле-э-Маньо. В семье Менгсов было двадцать детей, семерым из них после смерти художника испанский король Карл назначил пенсион.
Менгс поддерживал хорошие отношения со многими знаменитыми современниками, кроме Винкельмана, например, с маркграфиней Вильгельминой Байрейтской и Джакомо Казановой, который неоднократно упоминает художника в своих мемуарах.
При жизни Менгс пользовался международной славой, современники видели в нём нового Рафаэля. Он был членом художественных академий Болоньи, Рима, Флоренции, Генуи, Венеции, Аугсбурга и Мадрида, придворным художником короля Саксонии и Польши и короля Карла IV Неаполитанского. Его книга, посвящённая Винкельману Gedanken uber die Schonheit und den Geschmack in der Malerei («Мысли о красоте и вкусе», впервые — Цюрих 1762, переиздано 1765, 1774, 1788) использовалась во многих академиях как учебник. Сборник сочинений Менгса, вышедший на итальянском языке в Парме (1780, переиздан в 1783 и 1787), был переведён на испанский (Мадрид, 1780, 1797); французский (Амстердам, 1781; Регенсбург, 1782; Париж, 1787); немецкий (Халле, 1787) и английский (Лондон, 1796) языки.
Творчество
Блестящий портретист, Менгс умело сочетал барочную парадность и точную передачу индивидуальных черт модели. Ему позировали самые могущественные люди эпохи, от папы Климента XIII до Фридриха Великого, королей Саксонии, Испании и императрицы Екатерины II.
Менгс, прекрасный знаток античного и современного искусства, вслед за Винкельманом проповедовал отказ от излишеств стиля рококо и возврат к классическим нормам. Он разработал строгие правила выбора моделей и сюжетов для художественного произведения. Он призывал соединить античную красоту с лучшими чертами творчества Рафаэля, Тициана и Корреджо. Следование великим мастерам прошлого художник считал единственным путём достижения идеальной красоты, той, которая не существует в природе, а является результатом отбора самого наилучшего. Он критиковал живописцев XVII и XVIII веков, первых за чрезмерное увлечение светотеневыми эффектами и избыточные драматизацию и религиозный пафос, вторых — за тематику, лишённую моральных и образовательных устремлений[2]. Как теоретик он получил громкую известность в интеллектуальных кругах Европы и оказал сильное влияние на развитие новейшей живописи. Менгс стремился прежде всего к красоте форм и к соблюдению точных правил композиции, законов светотени и определенных приёмов живописи масляными красками, фресковой росписи, техники акварельного и пастельного рисунка. Слава художника угасла вскоре после смерти. В XIX веке Менгса считали «холодным и неискренним»[3], тем не менее отдавая должное ему как портретисту. Менгс считал себя первым неоклассицистом, в то же время он был одним из последних мастеров барокко. По мнению Рудольфа Виттковера: «В конечном счете, он [Менгс] в такой же степени завершает традицию, как и начинает новую»[4].
«Юпитер целует Ганимеда»
Одним из курьёзов в истории искусств является фреска «Юпитер целует Ганимеда», созданная в 1758—59 годах (Национальная галерея, Рим). Это произведение послужило поводом для ссоры между Винкельманом и Менгсом. Менгс, впечатлённый результатами раскопок Помпей и Геркуланума, виртуозно использовал приёмы античных художников и создал своё произведение (возможно, это была копия подлинной фрески). Несмотря на возражения некоторых скептиков, произведение сразу же было принято за античный оригинал (в том числе и Винкельманом в его «Истории искусства древности»). Раскрытие подлога ударило по репутации Винкельмана и навсегда поссорило его с Менгсом. Неизвестно, какими соображениями руководствовался художник, идя на подобную мистификацию. По словам Гёте, Менгс признал своё авторство только перед смертью.
Сочинения Менгса
- Gedanken über die Schönheit und über Geschmack in Malerei;
- Rifflessioni sopra i tre gran pittori, Raffaello, Tiziano e Corregio
- Lezioni pratt iche di pittura, regole per i maestri affinchè insegnano bene la pittura, e per li dischepoli affinchè la imparano a dovere
Напишите отзыв о статье "Менгс, Антон Рафаэль"
Примечания
- ↑ [www.art-catalog.ru/article.php?id_article=598 Art-каталог: живопись и графика — Антон Рафаэль Менгс (1728—1779)]
- ↑ Francesco Landolfi, inserto Arte 7 in Dal testo alla storia dalla storia al testo, ed. Paravia, p. 1. ISBN 88-395-3004-5.
- ↑ Гнедич П. П. История искусств. Direct MEDIA. с. 669
- ↑ Wittkower, Rudolf (1993). Art and Architecture Italy, 1600–1750. Pelican History of Art. 1980. Penguin Books Ltd. pp. 469.
Литература
- J. E. W. Müller, «Historische Lobschrift auf R. A. Mengs» (Цюрих, 1781).
- F. Reber, «R. Mengs» (в «Kunst und Künstler des Mittelalters und der Neuzeit», I изд., 2 т., Лейпциг, 1878).
Отрывок, характеризующий Менгс, Антон Рафаэль
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
