Пастель

Пасте́ль [-тэ́-] (от лат. pasta — тесто) — группа художественных материалов, применяемых в графике и живописи (согласно современной музейной классификации, работа пастелью на бумаге относится к графике). Чаще всего выпускается в виде мелков или карандашей без оправы, имеющих форму брусков с круглым или квадратным сечением.

Разновидности

Пастель бывает трёх типов — «сухая», масляная и восковая. Масляная пастель производится из пигмента с льняным маслом путём прессовки. Аналогично производится «сухая» пастель, за тем исключением, что не используется масло. Основу замеса восковой пастели составляют воск высшего качества и пигменты. Масляная пастель считается материалом учебным, в то время как её сухой аналог используется как в учебных целях, так и в чисто художественных. В технике «сухой» пастели широко используется приём «растушёвки», что придаёт эффект мягких переходов и нежности цвета.

Существует два основных вида сухой пастели: твёрдая и мягкая. Мягкие пастели состоят в основном из чистого пигмента, с небольшим количеством связующего вещества. Подходят для широких насыщенных штрихов. Твердые пастели реже ломаются, так как содержат большее количество связующего вещества. И прекрасно подходят для рисунка, ведь сторону палочки можно использовать для тона, а кончик для тонких линий и проработки деталей.

Для рисования пастелью нужна фактурная поверхность, которая будет удерживать пигмент. Рисунки пастелью обычно выполняются на цветной бумаге. Тон бумаги подбирается индивидуально, учитывая задачи рисунка. Белая бумага мешает оценить насыщенность главных цветов.

Есть три типа бумаги для пастели: наждачная бумага — предназначена для художественных работ, продаётся в листах большого формата; пастельная доска — выполняется из крошечных частиц пробки; бархатная бумага — имеет бархатистую поверхность. Бархатная бумага позволяет использовать в работе минимальное количество фиксажа. Также можно использовать бумагу для акварели, при необходимости тонируя её с помощью чая или кофе.

Исправления обычно вносят на ранних стадиях рисунка. Для удаления большого количества цвета используют широкие кисти из щетины. При этом планшет с рисунком надо держать вертикально, это позволит лишним частичкам падать вниз и не втираться в бумагу. Также используется ластик или кусочек хлеба (белый — без сдобы). Но этот метод неприменим при работе на наждачной и бархатной бумаге. Лезвием бритвы можно соскоблить тонкие штрихи.

Для защиты пастельного рисунка от смазывания и осыпания его надо зафиксировать. Для этого подойдет обычный лак для волос или специальный фиксатор. Будет достаточно пары легких распылений. Зафиксированный рисунок слегка теряет свою пастельность, цвета становятся более глубокими.

История возникновения

Пастель получила своё название от слова «а пастелло», которым именовали приём рисования одновременно чёрным итальянским карандашом и красной сангиной, иногда с подкраской другими цветными карандашами, применявшийся итальянскими художниками XVI века, в том числе и Леонардо да Винчи. В XVIII веке пастель становится уже самостоятельной техникой и получает особую популярность во Франции, где её использовали такие известные художники, как Франсуа Буше, Морис Кантен де Латур, Шарден, позднее Грёз, Жан Этьен Лиотар, Жан Гюбер, Делакруа, а также в Англии (Фрэнсис Котс не только работал в этой технике, но и усовершенствовал технологию производства красок). Выдающимся пастелистом была и итальянская художница Розальба Каррьера. Среди её учеников — крупнейший пастелист Швеции Густаф Лундберг. Затем наступил период, когда о пастели забыли, и интерес к ней вновь пробудился только во второй половине XIX века.

Некоторые ведущие художники-импрессионисты охотно пользовались пастелью, ценя её за свежесть тона и быстроту, с какой она позволяла им работать. Манера Дега, например, отличалась удивительной свободой, он накладывал пастель смелыми, ломаными штрихами, иногда оставляя проступающий сквозь пастель тон бумаги или добавляя мазки маслом или акварелью. Одним из открытий художника стала обработка картины паром, после чего пастель размягчалась и её можно было растушевывать кистью или пальцами. Дега не только по-новому использовал технику пастели, но и создавал с её помощью картины, превосходящие по размеру произведения других художников, выполненные пастелью. Иногда он сшивал для этого вместе несколько листов, чтобы получить поверхность нужного ему размера.

Пастель в русском изобразительном искусстве

В России пастель появилась в первой половине XVIII столетия, привезенная иностранными художниками. На протяжении всего XVIII века создателями произведений в этой технике были мастера так называемой россики — иностранные живописцы, работавшие в России. Они выполняли, почти исключительно, портреты на заказ. Распространение в среде русских художников техника пастели получила несколько позже. Скорый в изготовлении, исполняемый зачастую в один сеанс, пастельный портрет получил широкое распространение, стал одним из самых любимых видов заказного изображения, выполняя некоторым образом функцию фотографии. Эпоха расцвета пастельного портрета в России приходится на первую треть XIX столетия. Это связано, по-видимому, с подъемом усадебной культуры, с вошедшими в моду фамильными портретными галереями. Ведущий мастер этого времени — Карл-Вильгельм (Карл Иванович) Барду, берлинский уроженец, прославившийся, прежде всего, как автор пастельных портретов. С 1806 года Барду-младший жил в Москве, где исполнил множество портретов членов семей московского дворянства. На одном из них — «Портрет молодого человека»(1811) — запечатлен известный русский поэт пушкинского круга Е. А. Баратынский в детстве.

Наряду с другими графическими и живописными техниками, пастель использовал Александр Орловский, обучавшийся в Европе живописец, рисовальщик, гравер и литограф, обладатель «быстрого карандаша» (по выражению А. С. Пушкина). Первые десятилетия творческого пути активно работал пастелью и Алексей Гаврилович Венецианов. В 1807 году Венецианов поступил на статскую службу, а в свободное время ходил в Эрмитаж и копировал пастельными карандашами картины Луки Джордано и Бартоломе Эстебана Мурильо. Позже Венецианов поднес два жанровых крестьянских портрета пастелью императрице Елизавете Алексеевне, за что получил бриллиантовый перстень, а в 1823 году, подарил «картину в сельском домашнем виде пастельными красками» Александру I. По-видимому, это и был один из шедевров знаменитого живописца, ныне принадлежащий Русскому музею — «Очищение свеклы».

С 1840-х годов в Россию из Европы приходит мастерство дагерротипии, а в конце 1840-х появляется способ тиражирования фотографических изображений. Впечатляющая новация на время вытеснила с художественного рынка акварельный, миниатюрный и пастельный портрет, поэтому в России в 1840—1860-е годы пастель находит крайне редкое употребление. Середина XIX столетия отмечена единичными работами в технике пастели, авторами которых были Сергей Константинович Зарянко, Наталья Егоровна Макухина («Портрет художника Ковригина»), Пётр Алексеевич Оленин («Портрет Ивана Андреевича Крылова»), Павел Петрович Соколов, Иоганн-Адольф Тимм. Использовал пастель и Константин Маковский («Вакханка». 1860).

В 1890-х годах пастельная техника в России фактически переживает второе рождение. Почти все пастели Исаака Ильича Левитана относятся к 1890-м годам. До того Левитан к этой технике не обращался вовсе, а впоследствии — после 1894 года — лишь в отдельных случаях. В коллекции Русского музея — три пастели мастера: «Хмурый день» (1895) «Долина реки» (1890-е) и одна из вершин творчества Левитана — «Луг на опушке леса» (1898). Особое место пастель занимала в творчестве Валентина Александровича Серова («Портрет княгини Мусиной-Пушкиной», 1895). Для «Портрета Елены Павловны Олив» (1909) одной пастели оказалось недостаточно, и вместе с ней художник использовал акварель, и гуашь. В пастельных работах Бориса Кустодиева («В ложе»; «Цветущая глициния», 1912) — переплетение тенденций отечественного искусства рубежа XIX и XX столетий, интерес к театру, миру кулис («Танцовщица в кабаре»,1904; «Цирк», 1905; «В ложе», 1912), присутствие легкой ностальгической нотки по национальному прошлому («Дети в маскарадных костюмах», 1909). Пластические возможности пастели позволили художнику Леониду Пастернаку передать атмосферу дома Льва Толстого («Лев Толстой с семьей в Ясной Поляне», 1902).

Пастель становится излюбленной техникой членов художественного объединения «Мир искусства» — Александра Николаевича Бенуа, Бориса Михайловича Кустодиева, Константина Андреевича Сомова, Мстислава Валериановича Добужинского, Леонида Осиповича Пастернака и других. Эта техника тем более оказалась востребованной, чем менее её практиковали приверженцы академизма или позднего передвижничества. Художники расширяют жанровый арсенал пастели. Так, у Александра Бенуа чаще преобладают пастельные пейзажи, у Сергея Малютина — лирические портреты, у Леона Бакста — обстановочные портреты, изображения детей и плакат (афиша для «Детского базара», 1899), у Александра Головина — эскизы театральных декораций.

Для Зинаиды Серебряковой («Портрет сына Александра», 1921) пастель до конца дней оставалась излюбленной техникой. В манере «non finito» («незавершенности») созданы портреты детей, с тонко проработанным лицом и едва намеченной одеждой, а также — «балетная серия», где фигуры лишь намечены расплывчатым контуром. «Марокканская серия» (1928, 1932) целиком выполнена в пастели.

Художественные особенности

Работа мягкими палочками пастели требует шероховатого ворсистого основания, способного удержать красочный порошок. В старину художники рисовали даже на замше. В настоящее время в качестве основания для пастели используют чаще всего специальную бумагу, шероховатый картон или наклеенный на картон холст. Некоторые художники готовят основание сами. Пастелью можно рисовать и писать. Иногда художник передает форму в основном линией, штрихом, контуром, а все цветовое решение проводит как подкраску, всего несколькими тонами. Получается подкрашенный рисунок.

Но можно пастелью создавать и настоящую живопись, передавая всю сложную гамму цветовых отношений натуры. Дега говорил, что пастель позволяет ему стать «колористом с линией». При этом художник может добиться цветового звучания многоцветными мелкими штрихами. Штрихи эти можно смешивать, растирая пальцем, растушевкой или сухой кистью, но можно оставлять и в чистом виде, подобно мозаике.

Пастель спрессовывается меньше, чем мел, а потому ложится на бумагу с большей цветовой плотностью и формирует бархатистые штрихи с мягкими, рыхлыми краями. Пастель находится на грани между рисунком и живописью. В ней соединяются линия и цвет: ею можно рисовать и писать, работать штриховкой, живописным пятном, сухой или мокрой кистью. Особенность пастели в том, что при минимуме связующего красящая масса представляет отдельные частицы пигмента, отражаясь от которых свет рассеивается в разные стороны, придавая красочному слою особую лучистость, бархатистость, специфическую «пастельную» мягкость.

Пастель может давать и очень насыщенный и очень слабый тон, однако у неё есть большой недостаток: слой пастели, нанесенный на поверхность, чрезвычайно недолговечен и при малейшем касании может разрушиться. Для того чтобы избежать этого, поверхность обрабатывают специальным составом, предохраняющим рисунок, но цвета при этом заметно тускнеют. Художников постоянно волновала проблема сохранности произведений, ставшая темой многих ученых трактатов. Изобретались различные фиксативы, но даже самые совершенные из них изменяли первоначальный тон пастели, искажали её колористическую гамму, губили её природную бархатистость. Самое надежное сохранение пастели — в хорошей окантовке под стекло. В этом случае пастельное произведение может жить, не теряя своей прелести, столетия. Пример тому знаменитая «Шоколадница» из Дрезденской галереи. Картина, поражающая зрителей свежестью и чистотой красок, кажется только что законченной, хотя создана она в XVIII веке. Таким образом, лучше всего просто использовать рамы со стеклом и паспарту — окантовкой из плотного картона, чтобы даже стекло не касалось работы. Но у пастели есть и технические достоинства. Пастель не выгорает на солнце, не темнеет и не трескается, не боится температурных перепадов. Новые технологии изготовления пастельных красок, тонированных бумаг и абразивных холстов, современная окантовка уникальной графики подготовили базу для нового расцвета и широкого распространения искусства пастели как среди художников, так и среди любителей живописи.

Пастель привлекает мастеров живописи благородством, чистотой и свежестью цвета, бархатистой поверхностью фактуры, живостью и волнующей вибрацией штриха. Тонкость и изящество техники пастели в сочетании с необычной звучностью красок и богатством фактуры создают мир, который завораживает зрителя ощущением непосредственности творчества. Если художник работает в пастели небрежно, все её достоинства исчезают. Масляные краски позволяют многократно переписывать, счищать, накладывать множество слоев; пастель же требует точности, интуитивного «чутья» по отношению к выбираемому цвету, потому что после изменить его уже чаще всего невозможно: чистый, тот самый знаменитый «мерцающий» пастельный тон таков лишь при первозданном нанесении. В то же время пастель позволяет удивительным образом смешивать и накладывать цвета. Лучшие пастели — это множество красочных слоев; чистых, но просвечивающих «сквозь» Отсюда — бархатистость и глубина, которая неизменно притягивает.

Работа в технике пастели предполагает растушевку пигмента или «вбивание» его в основу — так, чтобы несколько штрихов или пятен, нанесенных рядом, соединились и «заиграли» цветом, не смешиваясь полностью. Лучше всего это достигается кончиками пальцев — ни один другой материал и инструмент с ними не сравним. Близость художника к своему творению, их «соприкасаемость» сообщает глубину и тонкость происходящему.

Пастель, безусловно, требует очень хорошего освещения — тогда проявляется бесконечность оттенков, игра просвечивающей многослойности. Лучше всего — дневной свет, но — рассеянный, падающий по касательной. При разном освещении картина будет производить совершенно разное впечатление. Новый луч или иной угол зрения — и вы увидите новые краски и детали. Это притягивает и завораживает. При достойном освещении пастель оживает.

Литература

• Малиновский К. В. История коллекционирования живописи в Санкт-Петербурге в XVIII веке. — СПб.: Издательство «Крига», 2012. — С. 536. — ISBN 978-5-901805-49-7.

Отрывок, характеризующий Пастель

Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.