Рисунки и живопись Лермонтова
Поделись знанием:
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
Михаил Юрьевич Лермонтов (1814—1841), русский поэт, прозаик и драматург, на протяжении всей своей короткой жизни увлекался рисованием и живописью. Любовь к изобразительному искусству обнаружилась у него с самого раннего возраста: «...он был счастливо одарен способностями к искусствам; уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины...» — писал Аким Павлович Шан-Гирей, вспоминая о его детских годах[1].
Его первым учителем рисования был художник Александр Степанович Солоницкий, готовивший Лермонтова к поступлению в Пансион. Позднее Лермонтов брал уроки живописи у Петра Ефимовича Заболотского, автора двух портретов Лермонтова написанных маслом в 1837 и 1840 годах. В юношеских работах Лермонтова заметно влияние Рембрандта, особенно в акварельных портретах, где применена рембрандтовская система светотеневых контрастов[2].
Александра Михайловна Верещагина[3] в письме к Лермонтову в Петербург в 1835 г. писала: «…Что касается вашего рисования, говорят, что вы делаете удивительные успехи, и я этому охотно верю; умоляю, Мишель, не забрасывайте этот дар, картина, которую вы прислали Алексею [Лопухину], очаровательна»[4].
Работы Лермонтова-художника по тематике и жанровым признакам подразделяются на следующие группы: 1) военная тема; 2) пейзажи; 3) портреты; 4) карикатуры; 5) жанровые сцены; 6) наброски и рисунки без определенного сюжета (головы, всадники, военные и лошади, и т. д.); 7) иллюстрации, включая несколько автоиллюстраций, например, фронтиспис к поэме «Кавказский пленник», выполненный гуашью (1828), зарисовки к поэме «Вадим», рисунок на автографе стихотворения «На севере диком...».
Лучшие его работы связаны с Кавказом и трактованы в духе романтической живописи, созданные во время и после первой ссылки.
Сохранилась серия картин Лермонтова, выполненных маслом, множество акварелей, рисунков пером, сепией, карандашом. Однако многие рисунки и живописные полотна Лермонтова считаются утерянными.
Содержание
Живопись
Известны 13 картин Лермонтова, выполненных маслом на холсте, на картоне и на дереве.
| № | Картина | Название | Техника / Размер (см) | Галерея | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 1 | 
|
«Герцог Лерма» 1832—1833 |
Холст, масло 60×51 см |
С 1917 — в ИРЛИ (Пушкинский Дом) |
Картина написана для Алексея Александровича Лопухина. Здесь запечатлен образ человека, которого, по словам Лопухина, Лермонтов увидел во сне. Существовало семейное предание о происхождении рода Лермонтова от испанского герцога Лермы (1552—1623), которое однако соответствало действительности. |
| 2 | 
|
«Портрет Андрея Николаевича Муравьёва». 1836 — нач. 1838 |
картон, масло 31,1×25,4 |
ИРЛИ. В Лермонтовском музее с 1916. |
Надпись чернилами на обороте: «Portrait d’André Mouravieff dessiné par Lermontoff offert comme souvenir au Prince Alexandre Schachovskoy le 30 âout 1885 par la Bnne Sophie de Staël-Holstein». («Портрет Андрея Муравьева, написанный Лермонтовым и подаренный на память князю Александру Шаховскому 30 августа 1885 баронессой Софьей Сталь-Гольштейн».). Андрей Николаевич Муравьёв (1806—1874) был камергером российского императорского двора, историком Церкви, драматургом и поэтом. |
| 3 | 
|
«Атака лейб-гвардии гусар под Варшавой 21 авг. 1831». 1837 |
картон, масло 65,8×79,3 |
ИРЛИ. В Лермонтовском музее с 1916. |
Внизу подпись: «М. Лермонтовъ. 1837». Картина была обнаружена Н. П. Пахомовым в 1937 году в Военно-историческом музее артиллерии в Ленинграде и в 1951 передана в ИРЛИ. |
| 4 | 
|
«Вид Тифлиса». 1837 |
картон, масло 32,2×39,5 |
ГЛМ (Государственный Литературный музей) |
Картина подарена Лермонтовым своему родственнику генералу П. И. Петрову в Ставрополе в 1837. |
| 5 | 
|
«Вид Пятигорска». <1837—38> |
картон, масло 65,8×79,3 |
ГЛМ. | внизу монограмма: «М. Л.». Вид на город со стороны подъема к гроту. |
| 6 | 
|
«Кавказский вид с саклей». 1837—38 |
картон, масло 36×43,5 |
ИРЛИ. | Военно-Груз. дорога близ Мцхеты. |
| 7 | 
|
«Кавказский вид возле селения Сиони». 1837—38 |
холст, масло | Государственный заповедник «Тарханы». | Военно-Груз. дорога, ущелье близ Коби; без подписи. |
| 8 | 
|
«Вид горы Крестовой». 1837—38 |
картон, масло | Музей Л. в Пятигорске. | Картина изображает панораму, к-рая открывается от начала подъема на Крестовую (описана в повести «Бэла») |
| 9 | 
|
«Кавказский вид с верблюдами». 1837—38 |
холст, масло 62×72 |
ИРЛИ. | Развалины скалы Тамарасцихе близ селения Караагач. |
| 10 | 
|
«Воспоминание о Кавказе». Март — апрель 1838 |
картон, масло | ИРЛИ. | Авторство Л. засвидетельствовал А. И. Арнольди. |
| 11 | 
|
«Черкес» <март — апрель 1838> |
картон, масло 27,2×22 |
ИРЛИ. | Сохранилось свидетельство А. И. Арнольди, что картина сделана при нем «в час времени в Селищенских казармах...». |
| 12 | 
|
«Сцена из кавказской жизни». 1838 |
дерево, масло | ГЛМ. | Поступила из ФРГ при содействии И. Андроникова. |
| 13 | 
|
«Перестрелка в горах Дагестана». 1840—41 |
холст, масло | ГЛМ. | В 80-х гг. на холсте сохранялась надпись «В горах Дагестана. М. Ю. Л.». |
Акварели
Сохранились более сорока акварелей Лермонтова, 13 из которых находится в альбоме, принадлежавшем М. А. Шан-Гирей, куда они вносились в течение 11 лет. Только некоторые из них датированы, датировка других остается предположительной.
| № | Акварель | Название | Техника / Размер (см) | Галерея | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 1 | 
|
Пейзаж с озером 1825 |
бумага, акварель 7,4×13,9 |
Альбом М. М. Лермонтовой, л. 65. ПБ (Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Санкт-Петербург). |
Внизу рукою Лермонтова: «M. L. l’an 1825 le 13 juin aux Eaux chaudes». Еще ниже, рукою Рыбкина: «Рисунок юного Лермонтова с натуры». |
| 2 | 
|
Морской вид с парусной лодкой, фрагмент <1828—1831> |
бумага, акварель 9×15,5. |
Альбом М. М. Лермонтовой, л. 24. ПБ (Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Санкт-Петербург). |
Внизу надпись рукою Рыбкина: «Его же Лермонтова виды Кавказа». В стихах после 1832 года Лермонтов часто пишет о море («Примите дивное посланье», «Для чего я не родился», «Белеет парус одинокий»). Однако по своей живописной манере акварель датируется более ранним временем и, по-видимому, иллюстрацией к этим стихам не является. |
| 3 | 
|
Эмилия, персонаж пьесы «Испанцы». 1830—1831 |
бумага, акварель | ГЛМ | Предположительно Лермонтов изобразил свою возлюбленную Варвару Лопухину. Акварель принадлежала Лопухиной, передана по её просьбе А. М. Верещагиной-Хюгель, в 1961 обнаружена в Западной Германии; в 1962 привезена в Россию И. Андрониковым. |
| 4 | 
|
«Пейзаж с двумя берёзами». <1829—1831> |
бумага, акварель 8,7×14,7. |
Альбом М. М. Лермонтовой, л. 62. ПБ (Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Санкт-Петербург). |
Слева с краю надпись карандашом: «Рисунок Лермонтова». Внизу карандашом надпись рукою Рыбкина: «Чету белеющих берез». |
| 5 | 
|
«Пейзаж с мельницей и скачущей тройкой». 1835 |
бумага, акварель |
ЛБ Гос. публ. библиотека им. В. И. Ленина, Москва. |
Без даты и подписи. Акварель находилась в собрании О. А. Новосильцевой. Датируется условно 1835 г |
Рисунки
Сохранилось более 300 рисунков и набросков Лермонтова.
| № | Рисунок | Название | Техника / Размер (см) | Галерея | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 1 | 
|
«Тройка у постоялого двора» или «Тройка в санях у почтовой станции» <1832—1834> |
бумага, карандаш 16,3×21 |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Из Юнкерского альбома Лермонтова (22-я тетрадь Лермонтова). Альбом содержит 210 рисунков на 68 листах. Лист 20, рис. 63. |
| 2 | 
|
«Типы крестьян». <1832—1834> |
бумага, карандаш | 22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Лист набросков. Лист 13, рис. 39—43. |
| 3 | 
|
Илл. к повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Аммалат-Бек». <1832—1834> |
бумага, перо, чернила. 9,5×20,6 |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Изображение Аммалат-Бека на коне с шашкой через плечо и кинжалом за поясом, стреляющего из ружья в полковника Верховского на фоне гор. Лист 50, рис. 163. |
| 4 | 
|
«Схватка горцев с казаками». <1832—1834> |
бумага, карандаш 5×4,5, л. |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Изображение Аммалат-Бека на коне с шашкой через плечо и кинжалом за поясом, стреляющего из ружья в полковника Верховского на фоне гор. Лист 5, рис. 10. |
| 5 | 
|
«Зарисовки военных. Шаржи» или «Четыре фигуры военных» <1832—1834> |
бумага, карандаш 1) 9,5×4,5 2) 9,7×3 3) 9,5×6,5 4) 9,5×4,5 |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Лист набросков. Лист 43 об., рис. 137—140. |
| 6 | 
|
«Два всадника, едущие шагом» <1832—1834> |
бумага, перо, чернила 10×16 |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Два всадника с ружьями за плечами. У одного трубка во рту, у другого нагайка в руке. Лист 17, Рис. 56 |
| 7 | 
|
«Крестьянин, сидящий под деревом около избы». <1832—1834> |
бумага, перо, чернила |
22-я тетрадь. Институт литературы, Санкт-Петербург |
Рис. № 161 |
| 8 | 
|
«Скачущая неоседланная лошадь». <1833–1834> |
бумага, перо, чернила 14,7 × 20,4 |
Российская национальная библиотека — Ф. 429 (Лермонтов). № 40. | Подпись: “M. Lerma”. Рисунок вырезан из тетради и имеет форму круга. Наклеен на серую, на обороте зеленую глянцевую бумагу. На обороте поясн. записи П. А. Висковатова и регистратурная помета. 2 л. |
| 9 | 
|
«Молодая женщина и старуха». <1835—1836> |
бумага, итальянский карандаш 12,2×18,3 |
ИЛ. — Институт литературы (Пушкинский дом) |
Поступил в ЛМ в 1894 г. от кн. В. Н. Максутова. |
| 10 | 
|
«Развалины на берегу Арагвы». 1837 |
бумага, карандаш 13,5×18,4 |
ИЛ. — Институт литературы (Пушкинский дом) |
Справа вверху рукою Лермонтова: «Лермонтов», внизу слева его же рукою: «Развалины на берегу Арагвы в Грузии». Поступил в 1923 г. от В. Н. Аргутинского-Долгорукова из Парижа. |
| 11 | 
|
«Черкес с лошадью». 1835-1837 |
бумага, итальянский карандаш |
ИЛ. — Институт литературы (Пушкинский дом) |
|
| 12 | 
|
«Всадник и всадница». 1841 |
бумага, карандаш |
||
| 13 | 
|
«Осёдланная лошадь». 1830-е годы |
сепия |
Напишите отзыв о статье "Рисунки и живопись Лермонтова"
Примечания
- ↑ Щеголев П. Е. Лермонтов: воспоминания, письма, дневники. М., 1999.
- ↑ Н. П. Пахомов: «Живописное наследие Лермонтова» // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва «Сов. Энцикл.» — М.: Сов. Энцикл., 1981. — С. 163—169.
- ↑ Александра Михайловна Верещагина (1810—1873) — родственница Лермонтова. Её тетка по матери, Екатерина Аркадьевна Анненкова, была женой Д. А. Столыпина, брата бабушки Лермонтова. По отцу А. М. Верещагина была двоюродной сестрой В. А. Лопухиной.
- ↑ В оригинале по-французски. Цит. по статье: Н. П. Пахомов «Живописное наследие Лермонтова».
Литература
- Ефремов П., Портреты и рисунки [М. Ю. Л.], в кн: М. Ю. Л., Соч., 3 изд., т. 1, СПБ, 1873
- Заболотский П., Письмо в ред. газ. «Голос», «Голос», 1882, 24 дек.
- Бильдерлинг А., Лермонт. музей Николаевского кавалер. уч-ща. Каталог, СПБ, 1883
- Александренко В., Л. как художник, «Рус. ведомости», 1891, 6 окт.
- В. Ч[уйко], Рисунки Л., «Всемир. иллюстрация», 1891, т. 46, № 3;
- Врангель Н., Лермонтов — художник, в кн.: Лермонтов М. Ю., Полное собрание сочинений, т. 5, СПБ, 1913, с. 210—17.
- Мосолов Б. С., Обзор художественных работ Лермонтова, в кн.: Лермонтов М. Ю., Полное собрание сочинений, т. 5, СПБ, 1913.
- Бабенчиков М., Л. в живописи, «Совр.», 1914, окт.
- Зубакин Б. М., Поэт и рисунок, «Иск-во трудящимся», 1925, № 16
- Новиков И., Лермонт. домик в Пятигорске, «Огонек», 1926, № 32 (176)
- Эфрос А., Рисунки поэта, Л., 1933, с. 15—16
- Меленевская М., Рисунки поэта, «Сов. иск-во», 1934, 11 окт.
- Емелин С. С., Воспроизведение рисунков Л., в кн.: Александров и Кузьмина; Белявский Н. Ф., Л.-художник, «Иск-во», 1939, кн. 5;
- Емелин С. С., Спутники творч. исканий. (Рисунки М. Ю. Л.), «Лит-ра в школе», 1941, № 1;
- Новые лермонт. рисунки, «Известия», 1939, 16 мая; Рисунки М. Ю. Л. «Сов. иск-во», 1939, 10 янв.
- Пахомов Н., Выставка лермонт. фондов, «Огонек», 1940, № 2
- Пахомов Н. П., [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l45/l45-055-.htm Живописное наследство Лермонтова, ЛН, т. 45—46, с. 55—222]
- Пахомов Н. П., Подруга юных дней, М., 1975
- Пахомов Н. П., Беляев М. Д., Выставка лермонтовских фондов московских музеев, М., 1940
- Михайлова А. Н., Рукописи М. Ю. Лермонтова, Л., 1941 с. 64—68
- М. Ю. Л. Каталог выставки в Ленинграде, М. — Л., 1941
- Бубнова В., Новые лермонт. материалы, в кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 6, М. — Л., 1941;
- Фейнберг И., Рисунок Л., «ЛК», 1940, № 2;
- Савинов А., Картина и рисунки М. Ю. Л., «Правда», 1941, 6 июня
- Лазаревский И., Русские художники-баталисты прошлого, «Новый мир», 1941, № 9—10, с. 174—80
- Гроссман Л. П., Лермонтов и Рембрандт, «Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та», 1946, т. 7, с. 61—74
- Всесоюзная выставка к столетию со дня смерти Л., М., 1951
- Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома, т. 2 — М. Ю. Лермонтов, М. — Л., 1953 (Описание ИРЛИ)
- Герштейн Э. Г., Обнаружен в 1960 г., «Смена», 1960, № 18
- Андроников И., Неизвестное полотно Л., «Творчество», 1963, № 6
- Андроников И., Лермонтов. Исследования и находки, М., 1967 (4 изд., М., 1977), с. 119—20, 190—202, 228—32, 240—42, 249, 301—02, 330—32, 413—30, 431—37
- М. Ю. Л. Картины и рисунки поэта. Илл. к его произв. [Сост. и авт. вступ. ст. Е. А. Ковалевская], Л., 1964
- Зильберштейн И. С., Парижские находки. Л. и кавалергарды, «Огонек», 1967, № 12
- Зильберштейн И. С., Лучшая заруб. коллекция реликвий рус. лит-ры, там же, 1970, № 5
- Турчин В., Рус. писатели и поэты-художники, «Художник», 1969, № 12, с. 45—46
- Герасимов В., Попов В., Верховская Н., Найден ещё один рис. Л., «Наука и жизнь», 1972, № 1
- Чекалин С., Но верные мечты тот образ сохранили…, «Огонек», 1977, № 2
- Ковалевская Е. А., Акварели и рисунки Лермонтова из альбома А. М. Верещагиной, в кн.: М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы, Л., 1979, с. 24—79
- Ковалевская Е. А., Мануйлов В. А., М. Ю. Лермонтов в портретах, иллюстрациях, документах, Л., 1959
- Сандомирская В. Б., Альбом с рисунками Лермонтова (Лермонтов и М. А. Шан-Гирей), в кн.: М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы, Л., 1979, с. 122—138
- Григорьян К. Н., Живопись Лермонтова, в кн.: М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы, Л., 1979, с. 271—82
- М. Ю. Лермонтов. Картины. Акварели. Рисунки. [Вступ. ст. И. Андроникова], М., 1980.
Ссылки
|
Живопись Лермонтова на Викискладе? |
|---|
|
|
Рисунки Лермонтова на Викискладе? |
|---|
- [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l45/l45-055-.htm Н. П. Пахомов: Живописное наследство Лермонтова. Исследование. 1948]
- [feb-web.ru/feb/lermenc/lre-abc/lre/lre-1638.htm Н. П. Пахомов: «Живописное наследие Лермонтова». Статья в Лермонтовской Энциклопедии. 1981]
- [wikilivres.ru/Живописное_наследие_Лермонтова_(Пахомов) Н. П. Пахомов: «Живописное наследие Лермонтова». Статья из ЛЭ на Викиливре.ру]
- [feb-web.ru/feb/lermenc/lre/lre-783-.htm Рисунки и живопись Лермонтова на ФЭБ]
Отрывок, характеризующий Рисунки и живопись Лермонтова
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
