Романов, Николай Павлович (математик)

Николай Павлович Романов
Дата рождения:	19 февраля 1907(1907-02-19)
Место рождения:	с. Больше—Окинск Иркутская губерния
Дата смерти:	8 мая 1972(1972-05-08) (65 лет)
Место смерти:	Ташкент
Страна:	СССР
Научная сфера:	математика
Место работы:	Среднеазиатский государственный университет
Учёная степень:	доктор физико-математических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Иркутский университет аспирантура при МГУ
Научный руководитель:	А. Я. Хинчин О. Ю. Шмидт, Л. Г. Шнирельман
Известные ученики:	Б. В. Левин
Известен как:	математик
Награды и премии:	Заслуженный деятель науки УзССР

Николай Павлович Романов (19 февраля 1907, с. Больше—Окинск Иркутской губернии — 8 мая 1972, Ташкент) — советский математик, доктор физико-математических наук (1936), профессор (1937), педагог. Заслуженный деятель науки Узбекской ССР (1949).

Биография

Родился в семье рабочего. После окончания Иркутского университета в 1929 году поступил в аспирантуру при МГУ, где его руководителями были Александр Хинчин и Отто Шмидт.

В 1935 году защитил докторскую диссертацию. С 1932 по 1944 годы работал доцентом, а потом — профессором физико-математического факультета Томского университета.

С 1944 по 1951 год — заведующий кафедрой в Узбекском университете Самарканда. В 1951 году переехал в Ташкент, где жил до своей смерти в 1972 году. Работал бессменным заведующим кафедрой теории чисел и алгебры Среднеазиатского государственного университета (в Ташкенте).

В 1958—1960 годы возглавлял отдел математического анализа Института математики и механики в Ташкенте.

Кавалер ордена Трудового Красного Знамени.

Похоронен на ташкентском Боткинском кладбище (№ 1).

Научная деятельность

Основными направления научной деятельности - аддитивная теория чисел, операторная дзета-функция и однопараметрические подгруппы линейных операторов, вопросы связи гильбертовых пространств и теории чисел, аналитические функции целого аргумента. Разработал серию методов построения однопараметрических подгрупп линейных операторов в различного рода функциональных пространствах и сделал важный вклад в исчисление инфинитезимальных операторов. Значительная часть его работ посвящена приложению теории гильбертовых пространств к теории чисел. Им даны новые, основанные на теоретико-числовых соображениях, методы построения ортогональных последовательностей.

В последние годы работал над усовершенствованием элементарных методов в теории чисел, исследованием асимптотики степенных рядов на границе круга сходимости и другими вопросами.

Литература

1. Сарымсаков Т.А., Линник Ю.В. Николай Павлович Романов (к пятидесятилетию со дня рождения) // Успехи матем. наук. 1957. Т. 12, № 3. С. 251 – 253.
2. Крылов П. А., Чехлов А. Р., “О первом заведующем кафедры алгебры ТГУ”, Вестн. Томск. гос. ун-та. Матем. и мех., 2012, № 3, 107–112.
3. Круликовский Н.Н.. Из истории развития математики в Томске. Томск. 2006.
4. Романов Н.П. Теория чисел и функциональный анализ: сборник трудов / Под. общ. ред. В.Н. Чубарикова. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2013. - 478 с.

Ссылки

• [www.mathnet.ru/php/archive.phtml?wshow=paper&jrnid=rm&paperid=7634&option_lang=rus Т. А. Сарымсаков, Ю. В. Линник. Николай Павлович Романов (к пятидесятилетию со дня рождения). Математическая жизнь в СССР]

Отрывок, характеризующий Романов, Николай Павлович (математик)

Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.