Русское фотографическое общество
| Русское фотографическое общество (РФО) | |
| Официальный язык: | |
|---|---|
| Основание | |
| Ликвидация | |
Русское фотографическое общество (РФО) — крупнейший в истории Российской империи творческий союз профессиональных фотографов и фотографов-любителей.
История
Русское фотографическое общество было основано в 1894 году в городе Москве. Главный офис располагался в Калашниковом переулке.[1] В 1898 году РФО переезжает в Пассаж Попова.
Уже к началу Первой мировой войны, РФО насчитывало в своих рядах около полутора тысяч членов. В числе членов общества, помимо москвичей и жителей Московской губернии, было немало представителей из столицы России города Санкт-Петербурга, а также представителей провинциальных губерний Российской империи, в частности: В. К. Вульферт, В. И. Срезневский, А. М. Лавров, К. А. Тимирязев, А. О. Карелин, С. А. Лобовиков, Н. А. Петров, С. М. Прокудин-Горский, А. С. Мазурин, М. П. Дмитриев, А. И. Трапани, Н. И. Бобир, К. А. Фишер[2].
На заседаниях РФО выступали Николай Жуковский, Николай Умов, Климент Тимирязев, Николай Зелинский и другие видные российские учёные.
Согласно Уставу, Русское фотографическое общество содействовало «в разработке и распространении художественных, научных и технических знаний в области фотографии».
Весной 1896 года был проведен I съезд русских деятелей по фотоделу[3]. Начиная с 1905 года организация издавала собственный ежемесячник «Повестки Русского Фотографического Общества в Москве», а с 1908 по 1918 год — «Вестник фотографии» с иллюстрированным приложением.
Русское фотографическое общество проводило регулярные практические занятия, конкурсы, создавала базу для собственного музея, участвовало во всевозможных фотовыставках (как в России, так и за её пределами) и нередко члены РФО получали призы и премии[2][4].
До 1914 года общество провело три съезда русских деятелей по фотоделу (1896, 1908, 1911).
После Октябрьского переворота 1917 года, основной костяк организации составили составили москвичи и жители Московской губернии, в числе которых были Н. П. Андреев, А. Д. Гринберг, Ю. П. Еремин, С. К. Иванов-Аллилуев, Н. И. Свищов, З. З. Виноградов, В. И. Улитин, П. В. Клепиков, К. В. Чибисов, Б. П. Подлузский, А. В. Донде[2].
Общество ни только не имело никакой финансовой поддержки со стороны, но и потеряло практически всё имущество во время национализации. В период с 1917 по 1922 РФО практически лишилось возможности помогать молодым талантам и многие из них так и не смогли раскрыться. Те шедевры, которые не были пущены на самокрутки и не разошлись по карманам большевиков, поступили в 1922 году в Государственный Исторический музей. Огромными усилиями энтузиастам фотографии удалось добиться от Советской власти восстановления в статусе самостоятельной организации при Государственной Академии Художественных наук (на тот момент в составе РФО оставались лишь 180 человек)[2].
В 1928 году правление РФО предпринимает попытку распространить деятельность организации по сей территории Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Русское фотографическое общество переименовывается во «Всероссийское фотографическое общество», в Уставе которого говорится следующее: «является правопреемником РФО, существовавшего на основании Устава 1921 года». Народный комиссариат внутренних дел СССР утвердил этот Устав 15 августа 1928 года. В периодике тех лет писалось «Русское фотографическое общество, изменившее наново свой устав в 1928 г. (на общество всероссийского масштаба), мечтало стать массовым добровольным обществом, включающим в себя руководство фотокружками».[5].
В феврале того-же года, за несколько месяцев до реорганизации РФО в ВФО, ВЦИК и СНК СССР издали декрет «Об утверждении положения об обществах и союзах, не преследующих целей извлечения прибыли». Инструкция НКВД, предписывала всероссийской Фотографической организации не позднее 1 февраля 1929 года подать ходатайство о перерегистрации. Правление ВФО своевременно подало все необходимые документы, однако ответа от чекистов не получило. Причину молчания НКВД объясняет разгромная десятистраничная статья в «Советском фотографическом альманахе» за 1929 год. В этой статье (очевидно являющейся рецензией на работы членов ВФО в фотовыставке «Советская фотография за 10 лет»[6]), С. Евгенова утверждала: во-первых — «никакой связи или преемственности между дореволюционным фотолюбительством и советским фотолюбительским движением нет и не могло быть»; во-вторых — «советское фотолюбительство зародилось от иного корня … и развивалось параллельно культурному росту и росту материального благосостояния рабочего класса»; в-третьих — «получить признание „общественной организации“ в советской стране не так-то легко». К тому-же после VIII съезда профсоюзов и обращения фракции Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов «основным руководителем фотодвижения было намечено ОДСК (Общество друзей советского кино)»[5].
Правлению ВФО, в силу всех этих обстоятельств, не оставили иного выбора, кроме самороспуска. В 1930 году организация перестала существовать, и её место заняли строители коммунизма, которые художественной составляющей практически всегда предпочитали идеологическую[5].
Напишите отзыв о статье "Русское фотографическое общество"
Примечания
- ↑ [antiklib.ru/novosti/russkoe_fotograficheskoe_obschestvo_v_moskve.html РУССКОЕ ФОТОГРАФИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО В МОСКВЕ]
- ↑ 1 2 3 4 [www.photounion.ru/Show_News.php?nnum=258 РУССКОЕ ФОТОГРАФИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО В МОСКВЕ (1890—1930)]
- ↑ [photograf.rider.com.ua/table3.htm Первый съезд русских фотографов]
- ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/moscow/2734/%D0%A0%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5 Русское фотографическое общество]
- ↑ 1 2 3 [foto.potrebitel.ru/data/4/42/p214.shtml Фотографические общества России]
- ↑ [runivers.ru/doc/d2.php?SECTION_ID=7959&PORTAL_ID=7957 Фотографические общества]
Отрывок, характеризующий Русское фотографическое общество
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
