Робертсон, Рэй

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Рэй Робертсон»)
Перейти к: навигация, поиск
Рэй Робертсон
англ. Rae Robertson
Дата рождения

29 ноября 1893(1893-11-29)

Место рождения

Ardersier, Инвернесс

Дата смерти

4 ноября 1956(1956-11-04) (62 года)

Место смерти

Лос-Анджелес

Страна

Великобритания Великобритания

Профессии

пианист

Инструменты

фортепиано

Рэй Робертсон (англ. Rae Robertson; 29 ноября 1893, Ardersier, Инвернесс — 4 ноября 1956, Лос-Анджелес) — британский пианист.

Сын священника. Учился в Эдинбургском университете, а затем в Королевской академии музыки у Тобиаса Маттая (позднее преподавал в созданной Маттаем школе пианистов).

С 1928 г. выступал и записывался в дуэте со своей женой Этель Бартлет. Ими, в частности, была впервые исполнена посвящённая им Шотландская баллада Бенджамина Бриттена (28 ноября 1941, с Симфоническим оркестром Цинциннати под управлением Юджина Гуссенса), записаны несколько произведений Арнольда Бакса, сделан целый ряд аранжировок для двух фортепиано (например, известной пьесы Энрике Гранадоса «Маха и соловей», Ноктюрна Эдварда Грига); в 1930-е гг. Бартлет и Робинсон редактировали серию изданий музыкальной литературы для двух фортепиано в издательстве Оксфордского университета. О высокой популярности Бартлет и Робинсона пишет, например, Генри Джозеф Вуд (1941)[1].

Напишите отзыв о статье "Робертсон, Рэй"



Примечания

  1. Wood H. J. [books.google.com/books?id=28uHefY4ctMC My Life of Music]. — Ayer Publishing, 1971. — P. 135.

Ссылки

  • [www.bach-cantatas.com/Bio/Robertson-Rae.htm Rae Robertson (Piano)] (англ.). Bach Cantatas Website. Проверено 29 марта 2014.
  • [www.ram.ac.uk/bartlett-and-robertson-collection Bartlett and Robertson collection] (англ.). Royal Academy of Music. Проверено 29 марта 2014.
  • [www.hyperion-records.co.uk/al.asp?al=APR6012 Bartlett & Robertson — Selected recordings, 1927—1947] (англ.). Hyperion. Проверено 29 марта 2014.


Отрывок, характеризующий Робертсон, Рэй


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.