Самойлович, Григорий Иванович

Григорий Иванович Самойлович укр. Матвій Гладкий <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Черниговский полковник
1685 — 1687
Предшественник:	Станислав Коханенко
Преемник:	Яков Лизогуб
Вероисповедание:	православный
Смерть:	11 ноября 1687(1687-11-11) Севск
Род:	Самойловичи
Отец:	Иван Самойлович
Мать:	Мария Голубь

Григорий Иванович Самойлович (укр. Грогорій Самойлович; ? — 11 ноября 1687, Севск) — черниговский полковник Войска Запорожского, был казнён по доносу русскими за измену и «воровские, затейные и непристойные слова».

Биография

Григорий был средним сыном в семье будущего гетмана Украины Ивана Самойловича, мать — Мария Ивановна Голубь — дочь зажиточного жителя из Красного Колядина.

Его отец заботился о карьере и благосостоянии своих сыновей, которые служили в казацком войске. Григорий получил должность Черниговского полковника в 1685 году, а также значительные имения — городок Любеч и около полусотни сел и хуторов на Левобережье. Сыновья гетмана вели хозяйство и имели от него значительные прибыли. Царское правительство не мешало раздаче гетманом должностей и имений его сыновьям, хотя казацкая старшина выказывала неудовольствия на такие действтия гетмана.

В январе 1686 года Иван Самойлович отправил генерального есаула Ивана Мазепу и своего сына Григория к московскому царю и князю Голицыну. Целью посольства было убедить Москву в нецелесообразности заключения мирного договора с Польшей. Однако гетманские послы не смогли остановить процесс установления сотрудничества между Московским государством и Польшей. 26 апреля 1686 года в Москве был подписан «Вечный мир», в котором лишь частично были учтены интересы Гетманщины. Попытки Самойловича, препятствовать заключению мира, вызвали недовольство у князя Голицына и русских вельмож из его окружения.

Григорий Самойлович некоторое время жил в Москве «при его царском величестве в премногой милости». Во время похода 1687 года командовал отдельным отрядом из 4 казацких и 4 охотных полков.

В мае 1687 года русские войска во главе с князем Василием Голицыным собрались под Полтавой. На реке Самаре войско князя Василия Голицына соединилось с войском гетмана Ивана Самойловича. В середине июня 1687 года в 100 верстах от Перекопа крымские татары подожгли степь. 15 июня 1687 года из-за невозможности обеспечить войско водой и продовольствием князь Василий Голицын принял решение об отходе. Войско во главе с окольничим Леонтием Романовичем Неплюевым и полковником Григорием Самойловичем (15 000 солдат и рейтар, 15 000 малороссийских казаков) направилось к Днепру, к турецкой крепости Кызы-Кермень, где соединилось с отрядом генерала Григория Касагова. 14 августа армия князя Василия Голицына была вынуждена вернуться к Полтаве.

В ночь на 23 июля 1687 года ставку его отца Ивана Самойловича окружили русские полки. После утренней молитвы в походной церкви гетмана арестовали и вместе с его сыном Яковом привезли к князю Голицыну, в ставке которого собрались русские бояре, генералы и полковники. Иван Самойлович был обвинен в измене — якобы отдаче приказа поджечь степь. Голицын объявил об отстранении Ивана Самойловича от гетманства и выборах нового гетмана. Старшины передали князю гетманские символы власти — бунчук и булаву. Вскоре воевода Леонтий Неплюев арестовал в Кодаке Григория Самойловича и привез в ставку Голицына. При этом Неплюев отобрал у полковника имущество, ценности и деньги и присвоил их.

После низложения его отца Григорий был 4 августа 1687 года взят под караул, лишен знаков достоинства и отправлен в Севск. Основанием для обвинения его послужили письма гадяцкого полковника Михаила Васильева, в которых были написаны разные непристойные слова, якобы сказанные Григорием Васильеву. 11 октября начался допрос обоих с пыткой, по окончании которого 24 октября было постановлено:

Великие государи, цари и великие князи Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич, и великая государыня, благоверная царевна и великая княжна Софья Алексеевна, всея великия, и малыя и белыя России самодержцы, слушав сего розыску в комнате, с комнатными боярами, указали и бояре приговорили: Гришку Самойлова за его воровские, затейные и непристойные слова, о которых его воровских словах и о письме его руки, в котором он те непристойные и воровские, затейные свои слова говорил и написал, им, великим государям, известно и в розыске в том он, Гришка, винился, и то его Гришкино воровское вышеупомянутое письмо поднесено им, великим государям, того ж числа и оставлено в хоромах; тако ж за его измену, как он, будучи в Запорогах, хотел и умышлял им, великим государям, изменить, в чем на него писал в большой полк к ближнему боярину, и оберегателю и дворовому воеводе, ко князю Василию Васильевичу Голицыну, с товарищи из Запорогов товарищ его, окольничий и воевода, Леонтий Романович Неплюев, с товарищи, и что из Запорогов он Гришка, забунтовав, ушел с ратными людьми своевольством своим к Кодаку, без великих государей указу, и у того розыску в том он, Гришка, винился ж, а сказал, что наговаривал де его и приводил к той измене бывший прилуцкий полковник Лазарка Горленок, а он будто к тому воровству и к измене приставать не хотел, и потому по всему знатно, что и он, Гришка, мыслил о том с ним, Лазарком, обще, а если б его умыслу в том не было, и он бы из Запорогов прибежал сам, известясь о том, или б отписал в полки к ближнему боярину, и оберегателю и большого полку к дворовому воеводе, ко князю Василию Васильевичу с товарищи, или б сказал о том в Запорогах окольничему и воеводе Леонтию Романовичу с товарищи, — казнить смертью. А жене его дать свободу и жить ей в малороссийских городах, в которых пристойно, по гетманскому усмотрению, и дать ей на прожиток из его, Гришкиных, пожитков двести рублей денег, да из платья её камчатые, и атласные, и суконное теплое белье и лисьи и холодные платна, кроме золотных, и бархатных, собольих и холодных платен; а белое всякое платье, также и Гришкино платье, которое есть на нем ныне в Севске, отдать всей ей. […] Думной дьяк Емельян Украинцов.

Приговор был исполнен 11 ноября 1687 года в Севске, причем для большей мучительности казни Григорию отрубили голову не сразу, а в три приема.

В Москве была получена отписка Неплюева, в которой он писал: « …и по вашему, великих государей, указу Гришке Самойлову у казни его воровские, затейные и непристойные слова и измена сказана и казнен смертью, отсечена голова, ноября в 11 числе нынешнего 196 г. (1687), а у казни был солдатского строя полковник Тимофей Фандервидин».

Расправа была учинена над всей семьёй Самойловичей — его отца сослали в Сибирь — в город Тобольск, а брата Якова с женой — в Енисейск (потом перевели в Тобольск), мать Григория отправили на постоянное проживание в городок Седнев на Черниговщине к её младшей дочери Анастасии.

Семья

• Отец: гетман Иван Самойлович, мать — Мария Ивановна Голубь — дочь зажиточного жителя Красного Колядина.
• Братья — Семен (?—1685) и Яков.
• Сёстры — Прасковья и Анастасия.
• Жена — дочь гетмана Ивана Брюховецкого.

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Литература

• Востоков А. Суд и казнь Григория Самойлович // {{{заглавие}}}. — Киев: Киевская старина, 1889. — Т. 1.

Отрывок, характеризующий Самойлович, Григорий Иванович

Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.