Тимашев, Николай Сергеевич

Николай Сергеевич Тимашев
Научная сфера:	право, социология

Николай Сергеевич Тимашев (1886, Санкт-Петербург — 1970, Нью-Йорк) — русский социолог и правовед, публицист, общественный деятель.

Биография

Родился 9 ноября 1886 года в Санкт-Петербурге в семье министра торговли и промышленности С. И. Тимашева. Образование Тимашев получил в 1-й Санкт-Петербургской классической гимназии, затем — в Императорском Александровском лицее. Помимо этого, в годы своего пребывания в Германии он слушал лекции в Страсбургском университете. В 1914 получил степень магистра права при Санкт-Петербургском университете (диссертация — «Условное осуждение») и годом спустя приглашен читать в нем лекции. В дальнейшем он получил степень доктора права за двухтомную диссертацию о подрывной деятельности с правовой точки зрения под названием «Преступное возбуждение масс».

В 1916 году он был приглашен на должность доцента в Санкт-Петербургский политехнический институт. В 1918 избран профессором экономического отделения института, и вскоре — его деканом.

В 1921 году С. Н. Тимашев эмигрировал в Финляндию. Жил в Германии, сотрудничал в газете «Руль» и других эмигрантских изданиях, но вскоре переехал в Чехословакию, куда был приглашен в 1923 году в Пражский университет на должность профессора, а затем и членом Института русской экономики. В 1928 году он переехал в Париж, где работал в газете «Возрождение», преподавал в Славянском институте Сорбонны и Франко-русском институте. В 1936 году по приглашению профессора Питирима Сорокина приезжает в США для работы в Гарвардском университете.

В США Тимашев преподавал в Гарвардском, Фордемском и Калифорнийском университетах. Тимашев был одним из создателей науки «социология права». Его «Теория социологии» стала классической книгой в этой области и была переведена на несколько языков. В Америке он считался одним из самых выдающихся современных социологов. О его «Введении в социологию права» специалисты отзывались как о ценном вкладе не только в социологию, но и в антропологию, этику и психологию группы и в политические науки. К 50-летию научной деятельности Тимашева (1965) в его честь Обществом друзей русской культуры в Нью-Йорке был издан сборник статей и материалов «На темы русские и общие» под почетной редакцией П. А. Сорокина.

Был автором и членом редакции «Нового журнала» с момента его создания.

В центре общественно-публицистической работы Тимашева стояла тема России, её история, место, судьба и назначение. Он считал, что с первых веков русской истории основы цивилизаций и культур России и Запада были одинаковыми, общей была христианская основа культурного развития. Тимашев писал, что в российской истории был целый ряд явлений, которые говорили о том, что Россию ждало демократическое, а не тоталитарное будущее. Он доказывал, что революция в России не была ни необходимой, ни неизбежной. В книге «Великое отступление» (The Great Retreat) на основе анализа экономического роста и динамики социально-политической структуры России в 1890—1913 обосновал вывод о том, что, не будь революции 1917 года, Россия к 1940 года вошла бы в круг наиболее развитых стран мира.

Дочь — графиня Татьяна Николаевна Бобринская, президент Центра культуры эмигрантов из бывшего СССР, преподавала русский язык и литературу в американских университетах, опубликовала (в соавторстве) книгу «The Golden Age of Russian Literature» (1962), составила полную библиографию трудов отца (Нью-Йорк, 1965).

Тимашев скончался в Нью-Йорке.

Сочинения

• Преступления против религии. Пг., 1916;
• Преступное возбуждение масс. В 2 т. Пг., 1916;
• Право как коллективно-психологическая реальность // Труды русских ученых за границей. Берлин, Т.2.—1923;
• Право Советской России: В 2 томах. — Прага, 1924 (Немецкий перевод — 1925).
• Введение в изучение уголовно-судебного права. — Прага, 1925.
• Политическое и административное устройство СССР. — Париж, 1931.
• An Introduction to the Sociology of Law. — Cam. Men., 1939. 418 p. (Французский и японский переводы).
• Religion in Soviet Russia. — New York, 1942. 171 c. (Португальский, шведский, датский, китайский и испанский переводы).
• One Hundred Years of Probation: In 2 vols. — New York, 1944: Vol. 1. 88 p.; Vol. 2. 70 p.
• The Great Retreat. — New York, 1946. 470 p. (Португальский, шведский и китайский переводы).
• Three Worlds. — Milwaukee, 1949. 263 p.
• Probation in the Light of Criminal Statistics. — New York, 1949. 47 p.
• Sociology. — Milwaukee, 1949. 399 p.
• Sociological Theory. — New York, 1955. 323 p. (Португальский и испанский переводы).
• General Sociology. — Milwaukee, 1959. 454 p.
• Развитие социологии права и её сфера. // Современная социологическая теория. М., 1961;
• The Sociology of Luigi Starzo. — Baltimore, 1962. 247 p.
• War and Revolution. — New York, 1965.

Источники

• Татьяна Бобринская [magazines.russ.ru/slovo/2012/76/b1.html К 125-летию со дня рождения профессора Николая Сергеевича Тимашева] Слово\Word, 2012, № 76.
• Русские писатели эмиграции: Биографические сведения и библиография их книг по богословию, религиозной философии, церковной истории и православной культуре: 1921—1972 / Составитель Н. М. Зернов.- Boston: G. K. Hall & Co., 1973.
• Диаспора: Новые материалы. Вып. 1. – Париж; СПб.: Athenaeum; Феникс, 2001. С. 331.
• Братство Святой Софии: Материалы и документы. 1923—1939 / Сост. Н. А. Струве. – М.; Париж: Русский путь; YMCA-Press, 2000. С. 284.
• «А пришлось в разлуке жить года…»: Российское зарубежье в Финляндии между двумя войнами: Материалы к биобиблиографии. — СПб.: ИКЦ «Русская эмиграция», 2003. — 288 с.
• На темы русские и общие: Сборник статей и материалов в честь Н. С. Тимашева / Под ред. Н. П. Полторацкого. — Нью-Йорк: Общество друзей русской культуры, 1965. 428 с.
• Мережко А. А. [www.academia.edu/8367752/Социология_права_Н.С._Тимашева Социология права Н. С. Тимашева] Одесса: Фенiкс, 2012. – 240 с.
• [www.hrono.info/biograf/bio_t/timashev_ns.html Н. С. Тимашев на «Хроносе»]
• [universitates.univer.kharkov.ua/arhiv/2002_2/kudelko/kudelko.html О Н. С. Тимашеве]

Отрывок, характеризующий Тимашев, Николай Сергеевич

Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.