Тысяча и один день, или Новая Шахерезада

«1001 день, или Новая Шахерезада» — сатирическая повесть (цикл новелл) Ильи Ильфа и Евгения Петрова (1929 год). Повесть состоит из десяти новелл, объединенных общим сюжетом. Новеллы публиковались в журнале «Чудак». По мнению Михаила Одесского и Давида Фельдмана, цикл остался незавершенным из-за цензуры..
Есть и другое объяснение незавершенности этого цикла: в своей статье «Почему вы пишете смешно?» литературовед Лидия Яновская сообщала, что в анонсе к этому произведению, опубликованном в журнале «Чудак», было указано: «Читатель узнает обо всем: о новых Али-Бабе и сорока счетоводах, об истории Синдбада-управдела, об электрическом фонарике Алладина, о комиссии по сокращению штата шейхов и о многом другом, в том числе о цветниках ума, садах любезности, о шести молодых девушках разных типов, о желтолицем юноше и о веселых чудаках, не соблюдающих приличий». Однако, отмечает литературовед, «ни один из обещанных рассказов так и не появился в печати. Читатель ничего не узнал ни о советском Али-Бабе, ни о Синдбаде-управделе, ни о девушках разных типов, а товарищ Алладинов явился не с фонариком, а с волшебным билетом. Анонс не мог быть напечатан без ведома Ильфа и Петрова, сотрудников редакции журнала, следовательно, приступая к этому произведению, они представляли себе его лишь в общих чертах.
Последнее подтверждается и таким примером: закончив повествование о волшебном билете Алладинова, Шахерезада обещает рассказ о товарище Абукирове и товарище Абусирове, но в следующем номере, где печатается обещанный рассказ „Гелиотроп“, уже фигурируют Абукиров и Женералов.
Неиспользованность всех обещанных сюжетов и неожиданное прекращение сказок Шахерезады (их было всего девять) говорят о том, что Ильф и Петров потеряли интерес к так удачно начатому ими циклу. Их увлекли новые замыслы».

Персонажи

• Павел Венедиктович Фанатюк — начальник московской конторы по заготовке Когтей и Хвостов
• Шахерезада Федоровна Шайтанова — делопроизводитель общей канцелярии, сторонница Сатанюка
• Сатанюк — бывший заместитель Фанатюка, впоследствии начальник этой же конторы

Сюжет повести

В московской конторе по заготовке Когтей и Хвостов в результате «битвы титанов» — начальника конторы Павла Венедиктовича Фанатюка и его заместителя Сатанюка — победил Фанатюк. Он решил уволить всех сторонников своего оппонента, и в их числе — делопроизводителя общей канцелярии Шахерезаду Федоровну Шайтанову. Та стала рассказывать ему разные истории (последняя из них была о его битве с Сатанюком). К тому моменту, когда она рассказала все истории, Сатанюк восстановился, и Фанатюка назначили «в город Колоколамск на должность городского фотографа».

В пародийных целях как в авторском тексте, так и в речи Шахерезады Шайтановой встречаются «восточные» мотивы: «о Павел Венедиктович», «скромно умолкла», «уже ему казалось, что путь его всегда будет усыпан служебными розами, когда произошел случай, который привел этого великого человека к ничтожеству» и т. д.

Сюжеты новелл

Выдвиженец на час

Сатирически обыграна известная сказка «Калиф на час».

Начальник конторы по заготовке Горчицы и Щелока, товарищ Ливреинов, проруководил своей конторой три года. И вот однажды туда прислали выдвиженца по фамилии Папанькин. Ливреинов решил извести Папанькина хитроумным способом: «Я введу его в свой кабинет, дружески пожав ему руку, раскрою перед ним все шкафы и вручу ему все печати, включая сюда сургучную, восьмиугольную, резиновую и квадратную. Я проведу его по всем комнатам, я представлю ему всех служащих и скажу им: „Выполняйте все приказы этого товарища, каковы бы они ни были, потому что это мой заместитель“. Я проведу его в гараж и доверю ему свою лучшую машину, которую я только недавно выписал из Италии за тридцать пять тысяч рублей золотом. И, всячески обласкав его, я уеду на один день, поручив выдвиженцу все сложнейшие дела моего большого учреждения. И за этот один день он, не имеющий понятия о заготовке Горчицы и Щелока, наделает столько ошибок и бед, что его немедленно вышвырнут и даже не пустят назад на производство». Так он и сделал, однако Папанькин не оправдал его ожиданий: он выгнал секретарей и их родственников, обследовал склады, на которых не нашлось «ни грамма горчицы, ни унции щелока», расторг договоры с частниками и т. д. Самого же Ливреинова «на следующий день уже вели по направлению к исправдому».

Двойная жизнь Портищева

«Праведный коммунист» Елисей Портищев на работе занимался черт-те чем, но умел придать своему ничегонеделанию рабочий вид. Но когда он приезжал из города в родную деревню, он становился деятельным, и из коммуниста превращался в заправского обуреваемого страстью к накоплению помещика, которого боялась вся деревня: «В воскресенье Елисей Максимович обязательно заходил с визитом в сельскую ячейку. В ячейке его, городского коммуниста, очень боялись и вместе с прочими крестьянами считали, что Портищев все может. Если захочет, то и деревню упразднит». Приезжая же обратно в город, он вновь становился «праведным коммунистом».

Рассказ о товарище Алладинове и его волшебном билете

Сатирически обыграна известная сказка «Волшебная лампа Аладдина».

Скромного работника Тихона Алладинова приняли в партию и выдали партийный билет. Его коллега, старый рабочий станции по фамилии Блюдоедов, предупредил его, что «этот билет наделен удивительнейшими свойствами. Иногда достаточно лишь раскрыть его и похлопать по нем ладонью, чтобы получить то, чего желаешь, или избавиться от того, чего не желаешь. Это очень соблазнительно, но именно этого делать нельзя». Два года Алладинов вел себя примерно, но когда при помощи партбилета он получил две комнаты, он понял, что билет действительно «волшебный»: «Он занял, явно не по способностям, ответственный пост с доходными командировками; от производства его отделила глухая стена секретарей, и он научился подписывать бумаги, не вникая в их содержание, но выводя зато забавнейшие росчерки. Он научился говорить со зловещими интонациями в голосе и глядеть на просителей невидящими цинковыми глазами. А билет приходилось раскрывать и пользоваться его волшебными свойствами все чаще. Потребности Алладинова увеличивались. Казалось, желания его не имеют границ». И так продолжалось до тех пор, пока Алладинов не оскорбил и не ударил человека в трамвае. Там его скрутил милиционер, и «билет остался в отделении и больше никогда не возвращался к его обладателю».

Рассказ о «Гелиотропе»

Двое чиновников представительства «тяжелой цветочной» промышленности под названием «Гелиотроп» — начальник отдела по учету вазонов товарищ Абукиров и начальник отдела по учету газонов товарищ Женералов — думали друг о друге, что каждый из них работает, а второй только коротает время. Но когда выяснилось, что время коротают они оба, они стали симулировать бурную деятельность (причём каждый из них подозревал другого в том, что тот — переодетый проверяющий).
Изначально товарищ Женералов должен был носить фамилию Абусиров.

Человек с бараньими глазами

Борис Индюков хотел стать писателем и даже учился этому на различных курсах. По разным причинам он на них недоучивался, а произведения, которые он писал, нигде не печатали, ибо они были из рук вон плохи — «у автора катастрофически не ладилось дело со сказуемым». И тут ему в голову пришла мысль стать рецензентом — «Зачем, — решил он, — самому писать романы, когда гораздо легче, выгоднее и спокойнее ругать романы чужие». Его взяли на работу в газету «Однажды утром», где он штамповал ругательные рецензии как на отечественные, так и на иностранные книги. Сначала писатели его били, а затем переменили тактику — «малодушные перестали писать, а сильные духом принялись заискивать».

Рассказ о «Золотом лете»

В Москве было два издательства — «Водопой», издававшее «культурные ценности, оставшиеся от царского режима» (причем выпускало оно их в сатиновых переплетах), и «Золотое лето», публиковавшее «сочинения современных авторов, признавших советскую власть несколько позже Италии, но немного раньше Греции» (у книг этого издательства переплеты были бумажные). Потом было принято решение слить два издательства в одно, под названием «Златопой». В то время в Москве жил писатель по имени Модест Хамяков, первая книга которого, «Бураны», вышла в 1911 году, а вторая, «Буруны», вышла в 1925 году. На этом основании представители и бывшего «Водопоя», и бывшего «Золотого лета» (а оба издательства враждовали между собой) посчитали его своим. Дело кончилось тем, что новоиспеченный «Златопой» выпустил сразу два собрания сочинений Хамякова — одно в сатиновом, второе — в бумажном переплете.

Преступление Якова

Культработник Яков Трепетов, слывший честнейшим человеком, в свободное от основной работы время писал плохие стихи. Но работа отнимала у него все больше времени, и Трепетов решил пойти на преступление — специально затем, чтобы сесть в тюрьму и, не отвлекаясь на культработу, написать давно задуманную поэму «Майские грезы». Суд приговорил его к двухнедельному тюремному заключению. Но даже в тюрьме написать поэму Трепетову не дали, а попросили вести культработу — «поставить библиотеку на должную высоту, оживить кружковую работу и вовлечь побольше старичков-рецидивистов». Трепетов занялся привычной культработой, и не заметил, как истек срок заключения. А когда он вышел из тюрьмы, то на прежнем месте работы «нашел культработу запущенной и ему пришлось работать даже по ночам».

Хранитель традиций

Молодежь подразделяется на два вида — «жоржи» и «братишки». К первой категории принадлежал Геня Черепенников, ко второй — Коля Архипов, оба студенты электротехникума. Все началось с того, что в присутствии других студентов Архипов ударил Черепенникова по лицу за то, что тот взял почитать и не отдал учебник политграмоты. Архипову было вынесено общественное порицание, однако Черепенникову этого показалось мало, и он предложил Архипову «американскую дуэль» — тот, кто вытянет бумажку с крестом, покончит с собой, предварительно написав записку «В смерти моей прошу никого не винить». Однако по случайности бумажка с крестом досталась самому Черепенникову. Согласно договору, ему необходимо было покончить с собой, но не хотелось. Дело кончилось тем, что он написал на Архипова заявление в народный суд за оскорбление действием, и Архипова оштрафовали на 15 рублей.

Процедуры Трикартова

Абсолютно здоровый человек Мисаил Трикартов считал себя больным, а тех врачей, которые признали его здоровым — жуликами. Разузнав, что хорошо лечат в Кисловодске, он отправился в один из тамошних санаториев. Однако, к его разочарованию, со всеми клиентами там что-то делали, только его, Трикартова, никак не лечили. Полагая, что процедуры врачи делают исключительно высокопоставленным пациентам, Трикартов решил лечиться сам и принимал процедуры тайно и по ночам. И допринимался: «По дороге в Москву, на станции Скотоватая, Мисаилу сделалось плохо. Пришлось вызвать врача, который установил порок сердца, катар желудка и общее отравление неизвестными газами».

Борьба гигантов

Последняя история, которую Шахерезада Шайтанова рассказала Фанатюку, была история о битве Фанатюка и Сатанюка. Эту историю она не хотела заканчивать, и Фанатюк чуть было не уволил её, «как дочь английской королевы Виктории», но все же она рассказала, что пока Фанатюк слушал сказки, Сатанюк «нажал все пружины и добился восстановления».

И тут в кабинете появился победивший Сатанюк, и Фанатюку пришлось освободить занимаемую должность.

Интересные факты

Фамилии и места, упомянутые в повести, встречаются и в других произведениях Ильфа и Петрова. Так, фамилию Черепенников носит один из персонажей, упоминаемых в романе «Двенадцать стульев» (сотрудник газеты «Станок», к которому репортер Персицкий направил мадам Грицацуеву); фамилию Трикартов носит один из эпизодических персонажей романа «Золотой теленок» (повар Иван Осипович Трикартов, готовивший торжественный обед для участников смычки); в этом же романе упоминается и Фанатюк (некий М. Н. Фанатюк занимался в Черноморске сантехническими работами, а впоследствии спился); наконец, город Колоколамск, куда поверженного Павла Венедиктовича Фанатюка отправили «на должность городского фотографа», является основным местом действия повести «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска».

Ссылки

Текст повести: [az.lib.ru/i/ilfpetrov/text_0150.shtml]

Отрывок, характеризующий Тысяча и один день, или Новая Шахерезада

– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.