Убежища в Средние века
Убежища в Средние века — понятие церковного права убежища (азиля), расширенное в Средние века папским авторитетом на кладбища, монастыри, епископские дома и церковные богадельни.[1]
Нарушитель неприкосновенности убежищ подвергался церковному проклятию и гражданскому наказанию. Преступники в поисках убежища могли выдаваться гражданским судьям, но с условием не подвергать их смертной казни или увечью. По примеру церковного убежища императоры, а затем и удельные хозяева давали некоторым городам право быть местом убежища для определённого рода преступников. Например, город Ройтлинген служил убежищем для совершивших убийство в пылу гнева.[1]
Христианский храм являлся главным убежищем довольно долго. Такое убежище имело огромное значение в варварских государствах, принявших христианство, но постепенно чистое церковное убежище стало терять своё значение по трём причинам[2]:
- того обстоятельства, что некоторые папы косвенно отрицали право церковного убежища для лиц, совершивших особенно тяжкие преступления;
- упадка авторитета церкви во вторую половину средних веков;
- распространение других форм убежищ, — смешанной и чисто светской.
С установлением в западных обществах твёрдого порядка, законности и с утверждением начала независимости государства от вмешательства папской власти, церковное право убежища и подобное право привилегированных городов мало-помалу пришли в забвение. Ордонанс (указ) Франциска I (1539) во Франции и закон 1624 года в Англии уничтожили церковное право убежища.[1]
Содержание
Типы убежищ
Религиозные
- Во Франции
Классическим типом смешанного церковно-светского убежища являлись совте, так называемые французские «свободные поселения» (фр. sauvetés, от salvitates, salvae terrae), то есть «спасённые» земли, — отличавшиеся от первоначального представления о религиозном убежище.[2]
Первоначальная презумпция заключалась в том, что проступок, совершённый в стенах церкви или монастыря, сильнее карается в загробной жизни; при этом проступком считалась и расправа с лицами, подлежащими наказанию. Вообще священная ограда не могла быть осквернена. В смутную эпоху феодальной анархии, когда всякое место, обеспечивающее человеку защиту, считалось драгоценной находкой и привлекало поселенцев, церкви и особенно монастыри пользовались связанной с храмом идеей убежища в целях собственной выгоды, ибо поселение, выраставшее в монастырской ограде, являлось источником доходов. Но с двумя неудобствами: во-первых, ограда была чересчур тесна, а во-вторых, трудно было питать уверенность в том, что соседний барон не вздумает в один прекрасный день напасть на поселение.[2]
Свободное поселение устраняло оба неудобства: место поселения расширялось, и при помощи всяческих торжественных обрядов на расширенное место переносились права убежища, а во-вторых, соседние бароны клятвенно обязывались наказывать всякого нарушителя священной черты. В совте преобладал религиозный элемент, но мало-помалу в течение XI века появился смешанный тип убежищ, но с преобладанием светского элемента.[2]
- В Германии
В Германии религиозное убежище никогда не играло той роли, какую оно сыграло во Франции, стране, где христианство было принято раньше и сделало огромные успехи еще в римскую эпоху. В Германии идея убежища была по преимуществу светской идеей.[2]
Смешанные
Такими убежищами были сёла или замки, основанные светскими баронами и ими же поставленные под покровительство какого-нибудь святого, обыкновенно патрона ближайшего монастыря; такие поселения объявлялись столь же неприкосновенными, как и храм, что было нетрудно сделать при помощи различных торжественных обрядов. Здесь принцип неприкосновенности исходил ещё из религиозной идеи, но постепенно исчезла необходимость связывать одно с другим, и появился новый тип убежищ — светский.[2]
Светские
- Во Франции
В различных частях Франции они носили различные наименования: вольный город (фр. villefranche или bourg franc), libertos, francitos. Идея убежища постепенно отрывается от храма и прирастает к поселению. Особенно плодотворной она оказывалась в процессе возникновения и развития средневековых городов.[2]
Поселение, обладавшее убежищем, росло ускоренным темпом, ведь убежище привлекало новых жителей; увеличение количества жителей делало поселение более активным участником экономической жизни. Эпоха, когда убежище прикрепляется к поселению, почти совпадает с эпохой хозяйственного переворота и возрождения торговли, что в свою очередь содействует приливу населения в город. Оба процесса идут об руку и ведут к росту городов.[2]
- В Германии
В Германии идея убежища была по преимуществу светской идеей, она была тесно связана с другим представлением, которое проглядывает и во французских свободных поселениях, но там имеет другой источник. Это идея особенного «мира».[2]
Если поселение наделено особенным миром, то это значит, что преступление, совершённое в его черте, карается сильнее, чем преступление, совершённое в другом месте. По немецкому праву каждое огороженное место пользовалось особым миром, но место укреплённое пользовалось высшим миром, ибо укреплённое место было бургом (нем. Burg — «крепость»), а право строить бург — королевская регалия. Король передавал свои прерогативы бургу. Поэтому в Германии нарушение мира в бурге каралось высшим королевским штрафом в 60 солидов.[2]
Город был бургом; следовательно, он также пользовался особенным миром. А всякое место, пользующееся особенным миром, по немецкому праву было в то же время убежищем. Таким образом, в Германии идея светского убежища возникла самостоятельно, хотя первоначальный общий источник её тот же, что во Франции; только во Франции идея проходит от классической древности через всю римскую историю, а в Германии — восходит к источнику непосредственно.[2]
Убежище защищало от всякого насилия; оно не знало разницы между самовольным насильственным действием и приведением в исполнение приговора власти. Следовательно, в городе не могло быть приведено в исполнение наказание, к которому приговорён преступник. Исключение было только одно: когда наказание должно было пасть на человека, совершившего преступление в черте города, мир не охранял нарушителей своих норм.[2]
Местом убежища средневековый город делался поневоле: ему нужны были люди; он принимал преступников, снимал с них клеймо, восстановливал их в правах; таков принцип колонизации.[2]
См. также
Напишите отзыв о статье "Убежища в Средние века"
Примечания
Литература
- Азиль // Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами. — СПб., 1861.
Ссылки
- Убежища в средние века // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Убежища в Средние века
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.
Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
