Эзер, Адам Фридрих

Адам Фридрих Эзер
Дата рождения:	17 февраля 1717(1717-02-17)
Место рождения:	Братислава
Дата смерти:	18 марта 1799(1799-03-18) (82 года)
Место смерти:	Лейпциг
Жанр:	живопись, графика, скульптура, иллюстрация
Учёба:	1728-1756
Стиль:	барокко

Адам Фридрих Эзер (нем. Adam Friedrich Oeser; 17 февраля 1717, Братислава — 18 марта 1799, Лейпциг) — немецкий художник, скульптор, график и иллюстратор книг.

Жизнь и творчество

А. Ф. Эзер изучал живопись в Братиславе в 1728—1730 годах; в 1730 он приезжает в Вену, где до 1739 года он учится в мастерской Якоба ван Шуппена (за исключением периода с 1733—1735, когда он, вернувшись в Прессбург, занимался у скульптора и медальера Георга Доннера (1693—1741). В 1739 году А. Ф. Эзер уезжает в один из художественных центров стиля барокко — Дрезден, где завершает своё образование и работает как живописец до 1756 года.

В 1745 году Эзер женится на Розине Э. Хобург; в этом браке у него родились восьмеро детей, из которых до совершеннолетия дожили четверо. Супруга художника скончалась ранее его, в 1794 году. В 1754 году в дом Эзера в Дрездене переселяется учеником Иоганн Винкельман.

С 1759 года А. Ф. Эзер живёт и работает в Лейпциге. В феврале 1764 года он становится первым директором открытой в этом городе Академии графики и книжного иллюстрирования. Этот пост художник занимает до конца жизни. В том же феврале 1764 Эзеру присваивается титул придворного художника курфюрста Саксонии.

В 1765—1768 годах учеником Эзера в Академии был студент И. В. Гёте. Великий немецкий поэт был вхож в дом учителя, особо тесные отношения связывали его с дочерью художника, Фредерикой Элизабет (1748—1829), с которой он и после отъезда из Лейпцига длительное время поддерживал переписку — как и с самим А. Ф. Эзером.

В 1766 году Эзер вступает в лейпцигскую масонскую ложу «Минерва у трёх пальм», в 1776 году он становится членом лейпцигской ложи «Балдуин». С возвращением Гёте в Саксонию и Тюрингию их дружба возобновляется; особенно с получением Эзером заказов на выполнение художественных работ при герцогском дворе в Веймаре, где в то время также служит и Гёте.

В своей живописи, особенно в работах по заказу, художник следует господствовавшему в середине XVIII века стилю барокко, однако лично, как и его ученик Винкельман, предпочитал более строгие формы классицизма. Как преподаватель Эзер не придерживался какого-то систематизированного, канонического учения, но был посредником при внедрении и распространении новых идей и течений в искусстве, литературе или просвещении. Его кисти, помимо полотен, принадлежат росписи залов дворцов в Далене и в Голизе (Голизский дворец), а также церкви св. Николая в Лейпциге, памятник первому саксонскому королю Фридриху-Августу III там же и др.

Галерея

• Ewald Christian von Kleist Denkmal (Oeser) - 1.jpg

  Памятник Э.Х. фон Клейсту - 1-й вариант (1761)

• Leipzig Nikolaikirche Eingangshalle Deckengemälde.jpg

  Потолочная роспись церкви св. Николая в Лейпциге

• Ewald Christian von Kleist Denkmal (Oeser) - 2.jpg

  Памятник Э.Х. фон Клейсту - 2-й вариант (1761)

Литература

• Эзер, Адам-Фридрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Christoph Johannes Oeser: Die Familie Oeser aus Crottendorf im Erzgebirge. в: Genealogisches Jahrbuch. Band 44, 107—117, Neustadt a.d. Aisch 2004, ISBN 3-7686-3079-X
• Friedrich Schulze: Adam Friedrich Oeser. Der Vorläufer des Klassizismus. Köhler & Amelang, Leipzig 1950
• Richard Hüttel: Das Evangelium des Schönen. Zeichnungen von Adam Friedrich Oeser (1717—1799). Museum der bildenden Künste Leipzig. Hirmer Verlag, München 2008. ISBN 978-3-7774-4145-0

Ссылки

• [www.goethezeitportal.de/index.php?id=john_oeser Timo John: Adam Friedrich Oeser 1717—1799. Studie über einen Künstler der Empfindsamkeit]
• [www.minerva-zu-den-drei-palmen.de Freimaurerloge Minerva zu den drei Palmen Leipzig]

Отрывок, характеризующий Эзер, Адам Фридрих

– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.