Эйфелев мост (Унгень)

Эйфелев мост
Эйфелев мост
Координаты: 47°12′00″ с. ш. 27°47′13″ в. д.47.19995° с. ш. 27.786919° в. д. / 47.19995; 27.786919
Пересекает	река Прут
Место расположения	Унгень, Молдавия → Яссы, Румыния
Эксплуатация
Открытие	1 августа 1874 г.

К:Мосты, построенные в 1874 году

Эйфелев мост (рум. Podul Eiffel) — мост через реку Прут и контрольно-пропускной пункт между Молдавией и Румынией. Мост расположен между городом Унгень (Молдавия) и коммуной Унгень Ясского жудеца (Румыния).

История

6 (18) мая 1872 года российский дипломат Иван Алексеевич Зиновьев и министр иностранных дел Румынии Георгий Костафору подписали соглашение о железнодорожных узлах, которое было ратифицировано 9 (21) января 1873 году.

Дорога Яссы — Унгень была открыта 1 августа 1874 года. В рамках подготовки к русско-турецкой войне (1877—1878), Российской империей в 1871 году было начато строительство железной дороги Кишинев — Корнешты — Унгены (строительство с 1871 по 1875), которая и была открыта 1 июня 1875 г. Унгенская таможня также была открыта в 1875 году. Участок железной дороги Кишинев — Корнешты был открыт ранее, ещё в 1873 году.

В 1876 после весеннего паводка реки Прут железнодорожный мост, связывающий Бессарабию и Румынию был почти уничтожен. Управление железных дорог пригласило Гюстава Эйфеля в Россию, чтобы перепроектировать и перестроить мост.

Мост был открыт 9 (21) апреля 1877 год, всего за три дня до начала русско-турецкой войны. 11 (23) апреля 1877 год войска России вошли в Румынию через Унгены и на следующий день объявили войну Османской империи.

Отрывок, характеризующий Эйфелев мост (Унгень)

«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.