Plymouth

Эта статья — о марке автомобилей. О графическом загрузчике см. Plymouth (загрузчик).

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Plymouth
Тип	Подразделение Chrysler
Основание	1928
Упразднена	2001
Причина упразднения	Расформирование
Расположение	Оберн-Хиллс, Мичиган, США
Отрасль	Автомобильная промышленность
Продукция	Легковые автомобили

К:Компании, основанные в 1928 годуК:Компании, упразднённые в 2001 году

Plymouth (произносится Пли́мут) — самостоятельное подразделение в составе Chrysler, существовавшее с 1928 по 2001 год. Занималось производством легковых автомобилей и минивэнов.

История

Довоенная история

Первые автомобили, носящие марку Plymouth, сошли с конвейера в 1928 году. Это был целый модельный ряд недорогих автомобилей, оснащённых 4-цилиндровыми двигателями и способных на равных конкурировать с аналогичными «народными» марками — Ford и Chevrolet. Несколько превосходя конкурентов по цене, «Плимуты» имели при этом и более свежую, технически совершенную конструкцию — в частности, гидравлические тормоза вместо механических.

Эмблема марки представляла собой стилизованное изображением «Мэйфлауэра» — корабля, на котором прибыли в Америку отцы-пилигримы, причалившие у Плимутского камня.

В мае 1929 в Детройте был построен завод по выпуску автомобилей Plymouth. А уже в 1930 модель Plymouth U при сравнимой с одноклассниками цене имела радиоприемник в качестве стандартного оборудования, редкое решение не только по тем временам. Эти и другие конкурентные преимущества позволили Plymouth прочно занять место среди наиболее массовых производителей автомобилей США. В августе 1934 сошёл с конвейера миллионный «Plymouth».

Как модель 1942 года компания представила Plymouth 14С с просторным салоном и автоматическим включением освещения при открывании двери. Позднее появилась модель 15S, послужившая базой для всех «Плимутов» вплоть до 1949 года.

1950-е: Style Leader

В годы Второй мировой войны заводы компании выполняли оборонные заказы. Выпуск автомобилей возобновился в 1945 году (как моделей 1946 модельного года). Первые несколько лет изголодавшаяся за военные годы по новым автомобилям американская публика была не особо разборчива. В течение нескольких лет «Плимуты» продавались даже лучше «Фордов», что вывело марку на вторую позицию в её ценовом диапазоне. Однако после спада послевоенного бума наступает снижение интереса покупателей к автомобилям Plymouth. «Плимуты» конца 1940-х — начала 1950-х годов были консервативными, солидными, крепкими и живучими, сделанными с высоким качеством машинами с просторными высокими кузовами из толстого металла, за что они пользовались популярностью в такси, но имели архаичный дизайн и скучные с точки зрения вкусов тех лет однотонные интерьеры, обычно мышино-серого или бежевого цвета; кроме того, на них не предлагались восьмицилиндровые двигатели и настоящая автоматическая трансмиссия.

Покупатель же в то время начинает обращать гораздо больше внимания на комфортабельность, дизайн и скоростные качества, стал более разборчивым. Долговечность при этом не ценилась, так как производители навязывали очень быстрые темпы обновления модельного ряда — например, «Форд» в те годы ввёл в оборот трёхлетние циклы полного обновления моделей с обязательным рестайлингом каждый год. То есть, через три года после начала выпуска модель считалась совершенно устаревшей и снималась с производства. Остаточная стоимость трёхлетнего автомобиля отныне становилась символической практически вне зависимости от его степени сохранности и состояния. В результате к 1952 модельному году выпускающая устаревающие модели фирма, традиционно конкурировавшая с «Фордом» и «Шевроле» за места в тройке лидеров рынка недорогих автомобилей, скатилась до пятого места по объёму сбыта машин. «Плимут» тех лет имел имидж автомобиля для пожилых людей и таксопарков. Существенный вред делам фирмы нанесла и Корейская кампания начала пятидесятых — хотя «Крайслер» в целом получил неплохие прибыли от военных поставок, объёмы ресурсов, идущих на выпуск гражданской продукции — в первую очередь стального проката и стратегически важных материалов, вроде никеля и хрома — были существенно ограничены, что в первую очередь ударило по производителям наиболее массовых моделей, вроде «Плимута»; одно время речь шла даже о возможности перехода на военное положение и полного сворачивания производства легковых автомобилей в США, но политическая ситуация в мире вовремя стабилизировалась, и до этого дело не дошло.

Модели 1953-54 годов, созданные путём глубокой модернизации своих предшественников, имели несколько более современный стиль, но всё же существенно уступали конкурентам как по дизайну, так и по оборудованию. Ситуация переменилась после прихода на пост руководителя подразделения «Плимут» Вирджила Экснера. Первым же его указом на новом посту была «с чистого листа» начата разработка совершенно новых моделей этой марки, причём впервые в её истории предусматривалась возможность установки двигателей V8 и полностью автоматических коробок передач. В серию эти автомобили пошли с 1955 модельного года, осенью 1954 календарного. Дизайн их, источником вдохновения для создателей которого послужили новейшие реактивные истребители периода Корейской войны, был одним из наиболее передовых в отрасли. От американского Сообщества иллюстраторов (Society of Illustrators) они получили престижную награду «Самый красивый автомобиль года» (Most Beautiful Car of the Year). Не меньшей революцией стал и впервые в истории марки предложенный покупателям небольшой, но сравнительно мощный восьмицилиндровый мотор, позаимствованный из производственной программы «Доджа». Вместе эти факторы в мгновение лишили «Плимуты» репутации машины «для пенсионеров», сменив её на имидж современного, динамичного и стильного автомобиля начальной ценовой категории (low-price field).

С 1957 с конвейеров стали сходить ещё более совершенные модели с революционным для своего времени дизайном и образцовой для своего размерного класса управляемостью, обеспеченной новейшей передней бесшкворневой подвеской на торсионных стержнях. Компанией «Крайслер» в своё время утверждалось, что эти модели изначально были разработаны для 1960 модельного года, и лишь в последний момент было принято решение поставить их в производство уже в 1957. Вне зависимости от того, насколько этот рекламный слоган соответствовал действительности — новые «Плимуты» по внешнему виду действительно оказались действительно как минимум на один модельный год впереди своего времени. По легенде, сразу после их публичной демонстрации тогдашний руководитель дизайн-студии General Motors Харли Эрл указал главному дизайнеру Chevrolet на дверь, бросив ему на стол рекламный буклет с изображениями новых «Плимутов»: настолько более современно и привлекательно выглядели эти автомобили по сравнению с «Шевроле» того же года (по иронии судьбы, сегодня ставшего мечтой коллекционеров классических автомобилей.

В 1957 году компания вернула себе третье место среди североамериканских автопроизводителей по объёму реализуемой продукции — продажи выросли сразу почти на 200 тысяч. В результат на «Плимуты» в том году пришлась примерно половина всех продаж Chrysler Corporation. Дизайн легковых «Плимутов» этого времени в фирменном стиле корпорации «Крайслер» Forward Look по праву считался передовым и лидерским, а представленные в том году автоматическая трансмиссия TorqueFlite и торсионная передняя подвеска на десятилетия вперёд стали технической основой продукции фирмы.

Однако самый конец десятилетия ознаменовался появлением неуклюжих внешне, перегруженных декоративными деталями моделей 1960 модельного года, что стало индикатором вырождения фирменного стиля.

Представленное в том году новое поколение «Плимутов» имело полностью новый несущий кузов вместо старого с отдельной рамой, но с точки зрения дизайна недалеко ушло от очень удачных для своего времени моделей 1957—1959 годов, а сомнительные нововведения зачастую лишь ухудшили их внешний вид, что вызвало недовольство покупателей, ожидавших от нового технического поколения не менее радикального изменения стиля, чем у моделей 1957 года относительно их предшественников. Визуально эти автомобили явно проигрывали более современно выглядевшим моделям «Форда» или «Шевроле».

При этом с точки зрения техники и технологии они были большим шагом вперёд: переход к несущему кузову от рамного — по меркам Америки тех лет весьма радикальный шаг — позволил существенно увеличить жёсткость кузова, примерно вдвое повысив его сопротивляемость скручиванию («Плимуты» 1960 года в рекламных материалах изображали рядом с массивными инженерными сооружениями вроде мостов или дамб, чтобы подчеркнуть этот факт; рекламным слоганом модели 1960 года было — The Solid Plymouth, то есть, «крепкий, надёжный „Плимут“»); во-вторых — была существенно улучшена антикоррозийная обработка, в результате чего особо уязвимыми для коррозии у новых «Плимутов» были лишь полости крыльев, ржавление которых не несло никакой угрозы безопасности движения — остальной кузов по долговечности не уступал аналогам производства других фирм, несмотря на замену отдельной рамы на интегрированную в днище кузова систему несущих элементов в виде замкнутых полостей, предоставляющих хорошие условия для развития коррозии.

1960-е: переменный успех

В начале 1960-х в модельном ряду «Плимута», как и других американских марок низшего ценового диапазона, появляются «компактные» модели, направленные против европейских автомобилей, которые в те годы в больших количествах стали импортировать США. «Компактный» Plymouth Valiant («Вэльент») стал одним из наиболее успешных автомобилей корпорации Chrysler в те годы. Полноразмерные «Плимуты» модели были серьёзно обновлены к 1962 модельном году, получив новый дизайн в характерном «турбинном» стиле, отчасти идущем от концепт-кара корпорации «Крайслер» с газотрубинным мотором, который широко использовал в оформлении мотивы круглых воздухозаборников и сопел реактивных двигателей. Хотя в целом этот стиль и не оказал существенного влияния на автомобильную моду шестидесятых годов, оказавшись в конечном итоге её боковым ответвлением, он был воспринят публикой намного лучше, чем авангардистские эксперименты рубежа пятидесятых и шестидесятых. Свой вклад в эту ситуацию привнесла и тяжёлая болезнь главного стилиста «Крайслера» Вирджила Экснера, замены которому на этом посту найдено так и не было. В результате в серию практически без доработки пошли его ещё очень сырые, по сути поисковые макеты автомобилей 1961 и 1962 модельных годов, отличавшиеся весьма экстравагантным и далеко не для всех привлекательным дизайном. В 1962 году по продажам «Плимут» вновь скатился с некогда неоспоримого третьего на восьмое место в США, в более удачном следующем сезоне — поднявшись лишь до пятого.

Именно этот период стал одним из наименее коммерчески удачных для «Плимута» за последние годы из-за маркетингового просчёта корпорации Chrysler в целом. Руководство компании ожидало, что за появлением компактных моделей у всех американских производителей последует уменьшение размеров и остальных классов автомобилей, поэтому полноразмерные и среднеразмерные автомобили корпорации середины десятилетия были существенно меньше, чем у конкурентов, а из-за особенностей дизайна выглядели еще компактнее, чем были на самом деле. Между тем, остальные производители не последовали этому примеру, а наоборот — в очередной раз увеличили размеры своих автомобилей. И хотя объём салона моделей «Плимута» 1962-64 годов был ничуть не меньше, [www.allpar.com/photos/plymouth/fury/1964.jpg при визуальном сравнении] они явно проигрывали своим конкурентам из «Форда» и GM.

Поддержать приемлемый уровень продаж удалось только за счёт популярного «компакта» Plymouth Valiant. Однако его продажи были омрачены появлением сходного автомобиля у «Доджа» — модели Lancer. Вообще, с начала 60-х годов и впоследствии марки Plymouth и Dodge, до этого имевшие свои, чётко очерченные ниши на рынке («Плимут» занимал позицию чуть ниже с точки зрения цены и престижности, «Додж» — несколько выше, в низшем-среднем ценовом сегменте), стали позиционироваться в качестве «альтернативных» друг для друга, создавая неблагоприятную ситуацию внутренней конкуренции между подразделениями одной компании. Эта маркетинговая ошибка в конце концов, по сути, и загнала «Плимут» в могилу. Dodge Dart был немного крупнее, чем Valiant, имел более мощные двигатели и лучший уровень оснащения — при не намного более высоких ценниках.

Неплохим подспорьем в разгоравшейся в американском автопроме шестидесятых годов с новой силой «гонке лошадиных сил» стали удачные высокопотенциальные двигатели V8 семейства HEMI с полусферическими камерами сгорания. Между тем, наряду с ними появились более дешёвые в производстве семейства двигателей V8 с полисферическими и клиновыми камерами сгорания. Компактные и наиболее бюджетные полноразмерные модели оснащались экономичными и нетребовательными в эксплуатации шестицилиндровыми двигателями семейства SlantSix. В середине 1960-х в линейке Плимутов появляются новые имена. На 1964 год пришёлся выпуск первого поколения модели Plymouth Barracuda — конкурента Ford Mustang и одного из основателей сегмента pony cars, хотя и не добившегося сравнимого с фордовским «пони» успеха. Помимо полноразмерных и «компактных» автомобилей, в производственной программе появляются промежуточные между ними модели среднего размера — Belvedere и спортивный Satellite.

1970-е — 80-е: кризис

На конец 1960-х — начало 1970-х годов пришелся очередной сравнительно успешный период в истории «Плимута». В эти годы под этим брендом удавалось реализовывать до 700 тыс. машин в год — в 1970 году «Плимут» кратковременно даже вернул себе третье место в отрасли по продажам. Особый успех пришёлся на третье поколение модели Valiant, которая вместе с одноплатформенным Dodge Dart занимала около 40 % американского рынка компактов. Своим успехом это семейство было обязано своему многообразию — Valiant существовал в версиях от семейного седана с экономичным 6-цилиндровым двигателем до спортивного Duster с 340-сильным (5,6 л) V8 и кузовом фастбэк. Очень удачными были и новые версии Barracud’ы с дизайном в стиле Dodge Challenger и на его же платформе. Модели GTX и Road Runner с мощными многолитровыми V8 и стильным дизайном так же пользовалась большой популярностью. Однако, всему этому пришёл конец с началом бензинового кризиса и уходом моды на мощные автомобили с ярким спортивным духом.

Уже в начале 1970-х годов чувствуется некий спад. Полноразмерные Плимуты оказались относительно успешны, но имели безликий, быстро приевшийся дизайн — при том, что автомобили прочих подразделений Chrysler этого периода имели ярко выраженную индивидуальность в стиле. Несмотря на хорошие продажи компактов, фирме не хватило средств на разработку собственного субкомпакта (продажи автомобилей этого класса в эпоху бензинового кризиса обеспечивали производителям значительную долю прибыли), поэтому в 1972 году она вынужденно начинает продавать британский Hillman Avenger как Plymouth Cricket.

Dodge Dart и Plymouth Valiant к этому времени начали подавать признаки устаревания, и в целях унификации их делают фактически одинаковыми автомобилями с разными шильдиками, что вводит покупателей в заблуждение. После не самой удачной модернизации переименованные в Plymouth Volaré и Dodge Aspen (с 1976 модельного года), они составляли больше половины совместного выпуска всех подразделений концерна Chrysler.

Большие седаны Fury и Gran Fury особым спросом не пользовались, и их производство было прекращено в 1977-81 годах — кроме среднеразмерной версии Gran Fury (варианта того же Volaré), просуществовавшей до 1989 года, но спросом пользовавшейся практически исключительно на рынке служебных автомобилей для полиции и такси. Усугубление топливного кризиса заставило искать пути снижения расхода топлива, опыт перенимали у японских и европейских производителей. В 1978 году появляется субкомпакт Horison на базе европейского автомобиля Simca Horizon (эту фирму к тому времени купил Chrysler).

К концу 1970-х годов «Плимут» подошёл, имея в производственной программе европейской разработки Horizon, неудачный, планирующийся к снятию с производства Volaré, пользующийся ограниченным успехом на нишевых рынках Gran Fury и три японские модели, продаваемые под американским брендом.

Только в 1980 году на свет появился коммерчески успешный компакт Plymouth Reliant с европеизированной конструкцией и передним приводом, однако он снова имел «клона» марки Dodge — Dodge Aries. После 1982 года Dodge уже обгоняет Plymouth по продажам, хотя изначально именно Plymouth должен был быть более массовым брендом.

В 1989 году выходит спортивная модель Plymouth Lazer, разработанная совместно с японской компанией Mitsubishi. Однако недостаток рекламы приводит к невысокому спросу и в 1994 году её производство оканчивается.

1990-е: забвение

В 1990-е годы фирма продавала под своим брендом японские модели, например Plymouth Champ и Plymouth Colt были ребрендингом Mitsubishi Galant и Lancer. Был начат выпуск переднеприводной модели Acclaim собственной разработки. В 1995 году была сделана попытка оживить подразделение, все ранее существовавшие автомобили марки, кроме Acclaim и минивэнов, заменяются на один — компакт Plymouth Neon, в целом удачный. В 1996 появляется среднеразмерный Plymouth Breeze. Однако, в этот период происходит падение интереса покупателей к марке Plymouth. На 1999 год производство сократилось до 262,9 тыс. машин, и новое руководство Daimler-Chrysler приняло решение несмотря на громкие протесты фанатов марки закрыть подразделение по причине нерентабельности. С окончанием 2001 модельного года последние модели Plymouth — мини-вэн Plymouth Voyager и компактный седан Neon — стали выпускать под маркой Dodge, а родстер Plymouth Prowler — под маркой Chrysler. Breeze сняли с производства годом ранее.

Отрывок, характеризующий Plymouth

– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.