Red Bull Stratos

Red Bull Stratos

Логотип проекта
Дата	14 октября 2012 года
Место	Розуэлл, Нью-Мексико
Координаты	33°18′39″ с. ш. 104°32′21″ з. д.33.3109° с. ш. 104.5392° з. д. / 33.3109; -104.5392
Участники	Феликс Баумгартнер, Джозеф Киттингер
Результат	Частичный успех
Сайт	[redbullstratos.com stratos.com]

Red Bull Stratos — проект с участием австрийского скайдайвера Феликса Баумгартнера. 14 октября 2012 года Баумгартнер поднялся на высоту 39 километров в стратосферу над Розуэлл, Нью-Мексико на воздушном шаре, наполненном гелием, и совершил свободное падение в скафандре на Землю.

Во время прыжка Баумгартнер преодолел звуковой барьер, став первым человеком, сделавшим это без двигателя. Скорость достигла 1357,6 км/ч. Предполагалось, что свободное падение (до раскрытия парашюта) продлится около 5—6 минут, но оно закончилось через 4:22 после прыжка.

Прыжок, назначенный на 9 октября 2012 года, был отложен, а затем перенесен из-за погодных условий. Запуск произошёл в 09:30 MDT (15:30 UTC) 14 октября 2012 года. Баумгартнер успешно приземлился примерно в 12:10 MDT (18:10 UTC).

Прыжок Баумгартнера состоялся ровно через 65 лет после того, как Чак Йегер впервые преодолел звуковой барьер на самолёте.

История

В январе 2010 появилось сообщение, что Баумгартнер будет работать с командой учёных и спонсором Red Bull, чтобы попытаться совершить самый высокий прыжок. Баумгартнер собирается совершить прыжок с высоты 36 580 метров из капсулы с воздушным шаром, наполненным гелием, намереваясь стать первым парашютистом, преодолевшим звуковой барьер. 12 октября 2010 года Red Bull объявила о заморозке проекта в связи с тем, что в апреле Даниэль Хоган подал иск в Верховный суд Калифорнии в Лос-Анджелесе, штат Калифорния, США, утверждая, что ему принадлежит идея парашютного прыжка с края атмосферы в 2004 году и что Red Bull украли у него идею. Иск был разрешен в суде в июне 2011 года, а 5 февраля 2012 года The Daily Telegraph сообщила, что проект будет возобновлён.

Шар и капсула

Баумгартнер поднялся в герметизированной стеклопластиковой капсуле со стальной рамой, прикрепленной к воздушному шару, наполненному гелием. Вес капсулы составил 1400 кг. Капсула не была похожа на стратосферную гондолу 1930-х годов, а скорее напоминала маленький спускаемый аппарат космического корабля.

Объём шара — 850 000 м³, самый большой в истории пилотируемого воздухоплавания. На случай неконтролируемого разрушения воздушного шара было предусмотрено, что капсула спустится на специальном парашюте.

Подготовка

Первый тестовый прыжок

15 марта 2012 года Баумгартнер совершил первый из двух тестовых прыжков с высоты 21 818 метров. Во время прыжка он провел около трёх минут и 43 секунд в свободном падении, достигнув скорости более 580 км/ч, до открытия парашюта. В общем, прыжок длился около восьми минут и восьми секунд, и Баумгартнер стал третьим парашютистом, успешно прыгнувшим с высоты более 21,7 км.

Второй тестовый прыжок

25 июля 2012 года Баумгартнер совершил второй из двух запланированных тестовых прыжков с высоты 29 610 метров. Ему потребовалось около 90 минут, чтобы достичь намеченной высоты и совершить прыжок; по оценкам, продолжительность падения составила три минуты и 48 секунд, прежде чем его парашют раскрылся. Баумгартнер благополучно приземлился вблизи Розуэлла, Нью-Мексико, США. По словам Брайана Атли, официального наблюдателя на месте, максимальная скорость Баумгартнера составляла около 863 км/ч. Прыжок стал его личным рекордом. Джозеф Киттингер, который прыгал с парашютом с высоты 31 300 метров в 1960 году, присоединился к проекту, для того, чтобы помочь собрать научные данные о новом поколении высотно-компенсирующих костюмов.

Основной рекордный прыжок

Прерванные запуски

Изначально запланированный запуск проекта на утро 9 октября 2012 года задержался на 5 часов из-за проблем с погодой. Техники на стартовой площадке также обнаружили проблемы с радиосвязью капсулы. В 11:42 MDT запуск был отменен из-за порывов ветра на космодроме скоростью 40 км/ч и разрыва воздушного шара. Запуск был перенесен на утро 11 октября, но метеорологи проекта объявили, что дата будет вновь перенесена.

Запуск

Стратостат был запущен 14 октября в 09:30 MDT (15:30 UTC). По прогнозам погоды на старте был юго-восточный ветер скоростью 5,5 км/ч Температура у земли была 14 °C.

Изначально планировался прыжок с высоты 37 километров, однако капсула была дестабилизирована и пришлось подняться выше, до 39 012 метров, для того чтобы капсула приняла устойчивое положение. Подъём занял 2 часа и 16 минут, после чего, на высоте около 38 км, для контроля подъёма открыли клапан в баллоне и выпустили газ. Уже на подъёме обнаружились проблемы с обогревом визора и сильным его запотеванием. Баумгартнер посоветовался с ЦУП, решено было прыгать.

После подъёма началась процедура по подготовке к выходу. Она включала в себя разгерметизацию гондолы, отсоединение Баумгартнера от шланга подачи воздуха, смены устройства связи с бортового на скафандр и подготовку гондолы к автоматическому спуску. Ещё минут 15 Феликс Баумгартнер собирался с духом и настраивался на невероятное испытание, и, сказав при этом: «я возвращаюсь домой», открыл люк капсулы и неторопливо и очень плавно сделал шаг в бездну. За 20 секунд он набрал скорость 700 км/час, а за 50 секунд свободного падения он достиг максимальной скорости 1357,6 км/час, что на 323 км/час превысило скорость звука. Это самая большая скорость, с которой когда-либо передвигался человек без помощи летательного аппарата. Перегрузки во время вращения в штопоре, который продолжался 13 секунд, могли в любую секунду привести к потере сознания и даже к гибели Феликса.

Результат

Предполагалось, что вытяжной парашют автоматически выйдет на высоте 1 км — этого должно хватить для безопасного спуска. Но парашют сработал на высоте в 1,5 км над землей (2,5 км над уровнем моря). Так что неофициальный рекорд длительности свободного падения остался за советским парашютистом Евгением Андреевым. Остальные три рекорда ратифицированы ФАИ 22 февраля 2013 года. Надо отметить, что ФАИ никогда ранее не фиксировал высоту прыжка и время падения, и эти рекорды взяты из книги Гиннесса.

Название	Бывший рекорд			Прыжок Баумгартнера
	Обладатель	Дата	Величина	Величина	Результат	Состояние на сентябрь 2015
Высота прыжка	Джозеф Киттингер1	16 августа 1960	31 333 м	38 969,4 м	Засчитан ФАИ	Перебит Аланом Юстасом (24.10.2014) — 41 422 м
Дистанция свободного падения	Евгений Андреев2	1 ноября 1962	24 500 м	36 402,6 м	Засчитан ФАИ	Действующий рекорд
Время свободного падения	Евгений Андреев1	1 ноября 1962	4:30	4:20	Неудача	—
Преодоление звукового барьера	не преодолевался			1357,6 км/ч = 1,25 M	Преодолён	—
Скорость в свободном падении	Джозеф Киттингер3	16 августа 1960	988 км/ч	1357,6 км/ч	Засчитан ФАИ	Действующий рекорд
Примечания: По данным книги рекордов Гиннесса; ФАИ не фиксировал рекорда. Киттингер использовал стабилизирующий парашют, поэтому его рекорд свободного падения (25 800 м) ФАИ официально не признан. Есть и более высокий результат, полученный Баумгартнером во время тренировочных прыжков и на день прыжка не подтверждённый ФАИ. По данным книги Гиннесса; ФАИ не фиксировал рекорда. Единственная подтверждённая ФАИ цифра принадлежит самому Баумгартнеру и получена во время тренировочных прыжков.

Интересные факты

По данным YouTube, прыжок в прямом эфире смотрели более 8 миллионов человек, тем самым установив рекорд по количеству зрителей, одновременно наблюдающих за прямой трансляцией когда-либо на YouTube.

См. также

• Проект «Эксельсиор» — серия высотных парашютных прыжков со стратостата, совершенных капитаном ВВС США Джозефом Киттингером в 1959 и 1960 годах.

Ссылки

• [www.redbullstratos.com Официальный сайт проекта]
• [vdvijenii.com.ua/aktivniy-sport-i-ekstrim/feliks-baumgartner-prizhok-iz-stratosferi Феликс Баумгартнер - прыжок из стратосферы]
• [picslife.ru/kosmos/feliks-baumgartner-sovershil-pryizhok-iz-stratosferyi.html Феликс Баумгартнер совершил прыжок из стратосферы]

Отрывок, характеризующий Red Bull Stratos

– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.