Абаканович, Магдалена

Магдалена Абаканович
польск. Magdalena Abakanowicz
Место рождения:	Фаленты, Вторая Речь Посполитая
Награды:
Работы на Викискладе

Магдале́на Абакано́вич (польск. Magdalena Abakanowicz, польск. Marta Magdalena Abakanowicz-Kosmowska, род. 20 июня 1930, Фаленты, близ Варшавы) — польская художница.

Биография

Магдалена Абаканович родилась в помещичьей семье. Её мать, Хелена Домашевская, принадлежала к старому польскому роду. Отец, Константин Абаканович — польско-литовский татарин, бежал из России в Польшу после Октябрьской революции. В 1920 году из-за военных действий семья переехала в Гданьск. Во время Второй мировой войны Абакановичи жили на варшавской окраине. После войны они переехали в небольшой город Тчев на севере Польши недалеко Гданьска.

В юности Магдалена занималась лёгкой атлетикой. Выступала за клубы: Bałtyku Gdynia (1946), Wybrzeża Gdańsk — HKS Tczew (1947—1948) и Gedanii Gdańsk. Трехкратная медалистка чемпионатов страны в беге: золото в 1947 году в эстафете 100-100-200-500 метров, серебро в 1947 году в эстафете 200-100-80-60 м и в 1948 в эстафете 4 × 200 метров. Двукратная бронзовая медалистка зимнего чемпионата Польши (1948): в беге на 50 метров с барьерами и в эстафете 4 x 50 метров.

В 1950—1954 годах училась в варшавской Академии изящных искусств. Получила диплом магистра. Училась также в гданьской Академии изящных искусств. С 1965 по 1990 год работала преподавателем Высшей государственной Школы изящных искусств в Познани. С 1979 года профессор Познанского университета искусств. С 2006 — член Программного Совета Фонда Центр Народного Творчества.

Творчество

Некоторое время Абаканович занималась живописью, позднее заинтересовалась искусством текстиля. В начале 1960-х годов она работала над созданием новых скульптурных форм из шпалерного полотна. Её привлекало соединение в произведении мягкости свободно драпирующейся и имеющей своеобразную фактуру шпалеры из сизаля и её интенсивного цвета, не свойственного природному материалу. Текстильные скульптурные формы, получившие название по фамилии художницы — абаканы, экспонировались подвешенными к потолку и поражали зрителя тем, что напоминали многократно увеличенные органические структуры. Драматическая трёхмерная скульптура, имитировавшая поверхность земли или человеческого тела, выполнялась в технике шпалерного плетения с использованием крупных, грубофактурных элементов, в том числе старых корабельных канатов. Абаканович отошла от традиционной функции шпалеры, жёстко связанной со стеной и служившей для её украшения. Новизну замысла оценили в 1962 году в Лозанне на 1-й Биеннале таписерии, а на следующей биеннале в Сан-Паулу серия «Абаканы» была отмечена золотой медалью.

Выставочные работы Абаканович первой половины 1970-х годов («Импровизация каната», «Ситуация», «Шнур, его проникновение и расположение в пространстве») — были попыткой связать объёмные конструкции с четвёртым измерением — временем:

«Время в этих композициях становится основным фактором: на нас действует неподвижное, статическое состояние материи, с которой не происходит никаких перемен. И вдруг возникает неожиданное движение, поскольку шнур может свободно сновать в пространстве, пока он вновь не будет пойман зрителем».

Художница в это время работала с монохромным материалом, сосредоточившись на игре контрастов рельефа текстиля и его фактур. Она широко использовала различные приёмы ткачества и сочетала в одном произведении разные материалы. Наиболее излюбленным ходом Абаканович в тот период было объединение в одном изделии волокон матовых, поглощающих свет и блестящих, отражающих его. Во второй половине 1970-х годов Абаканович обратилась к антропоморфным объектам, и изображение человека стало основным направлением в её творчестве. Её цикл «Альтерации» («Изменения», 1974—1975) демонстрировался впервые на 7-й Биеннале таписерии в Лозанне. В последующих скульптурных композициях, также выполненных из текстиля, сшитых и скреплённых смолой: «Головы» (1973—1975), «Человеческие спины» (1976—1980), — Абаканович продолжила развитие темы. Художница исследует связь человека с органическим миром — его рождение, развитие, распад и смерть — в противовес миру техническому, миру современной цивилизации. Философ С. Моравский так описал впечатление от цикла «Альтерации»:

«Человеческие фигуры-манекены, вымученные и увядшие, застывшие в монотонном ряду, и разбросанные рядом с ними, как бы залитые гипсом головы, всё вместе создаёт мифологический образ людей, заражённых молчанием и апатией, выброшенных на свалку».

По мнению искусствоведов, эти произведения Абаканович приближаются к скульптурам польской художницы Алины Шапочниковой (1926—1973), созданным ей в последний период жизни. По словам художницы, её принцип — работа с текстилем без посредника, она формирует его руками, без инструмента, передавая произведению «свою энергию», выявляя «что-то неосознанное» и вместе с этим познавая мир. Её произведения как истинные творения природы совершают полный жизненный цикл: неторопливо растут, органично вписываясь в среду, и постепенно угасают.

После некоторого перерыва, вызванного увлечением художницы другими материалами, снова появляются текстильные антропоморфные циклы: «Толпа 1» (1986—1987), «Ragazzi» (1990), «Infantes» (1992), «30 отвернувшихся» (1993—1994), «7 танцующих фигур» (2001—2002). В постижении подсознательного, формирующего поведение человека, страхов, преследующих его, художнице помогало изучение физиологии и хатха-йоги. Представляя свою композицию «Андрогины» на 12-й Биеннале таписерии в Лозанне (1985), Абаканович подчёркивала метафоричность названия этого произведения. «Андрогины», как и все её работы, есть результат размышлений «по поводу обстоятельств, формирующих различные состояния человека», а также отражение и её собственной жизни со своей историей страхов и страданий.

Уже в самом начале своей деятельности Абаканович уделяла большое внимание связи своих абстрактных текстильных композиций с архитектурной средой, пространством, в котором они существуют. Позднее текстиль Абаканович мог заполнять всё помещение: такой была её совместная с молодыми голландскими художниками работа для административного здания в Хертогенбосе «Черный энвайронмент» (1970—1978) — единственная, созданная художницей для определённого интерьера. Рядовой офис был поглощён волнами гигантской (184 м²) кулисы из сизаля, окрашенного в чёрный цвет. Сама идея оформления пространства административного здания подобным образом выглядела довольно противоречивой.

В середине 1980-х годов Абаканович обратилась к новым материалам, продолжив создавать антропоморфную скульптуру. Её цикл из тридцати трёх бронзовых стилизованных человеческих корпусов «Катарсис» (1986), созданный для фонда Джулиано Гори (Флоренция) был рассчитан на демонстрацию на открытом воздухе.

Литература

• Rose B. M. Abakanowicz. N.Y., 1994.
• Савицкая В. Превращения шпалеры. — М.: Галарт, 1995, ISBN 5-269-00294-9

Ссылки

• [www.abakanowicz.art.pl/index.php Официальный сайт]  (польск.)(недоступная ссылка с 16-05-2015 (3268 дней))

Музеи

• [www.metmuseum.org/toah/hi/hi_abakanowiczmag.htm Magdalena Abakanowicz at The Metropolitan Museum of Art, New York]
• [www.moma.org/collection/browse_results.php?criteria=O:AD:E:38&page_number=1&template_id=6&sort_order=1 Magdalena Abakanowicz at the Museum of Modern Art, New York]
• [www.nga.gov/cgi-bin/psearch?Request=S&imageset=1&Person=552226 Magdalena Abakanowicz at the National Gallery of Art, Washington, DC](недоступная ссылка с 15-05-2015 (3269 дней))

Статьи

• [www.highbeam.com/doc/1G1-17012110.html Magdalena Abakanowicz’s 'Abakans.' (fiber sculptures)], Art Journal (недоступная ссылка с 16-05-2015 (3268 дней))
• [www.artnet.com/artists/magdalena-abakanowicz/biography Magdalena Abakanowicz], artnet
• [www.abakanowicz.art.pl/times/ The Jackboot Has Lifted. Now the Crowds Crush ], By Rita Reif, The New York Times, June 3, 2001(недоступная ссылка с 16-05-2015 (3268 дней))
• Китовска-Лысяк М. [culture.pl/ru/artist/magdalena-abakanovich Магдалена Абаканович]. Culture.pl. Проверено 9 мая 2015.

Отрывок, характеризующий Абаканович, Магдалена

12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.