Али-Кули Джаббадар
| Али-Кули Джаббадар | |
| خطای سطح دسترسی | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Дата смерти: | |
Али-Кули Джаббадар (также Али-Кули-бек Джаббадар, и Мухаммед Али ибн Абдул Бек ибн Али Кули Джаббадар; работал в 1660-х – 1717 годах) – персидский художник, предположительно грузин по происхождению[1].
Исторические и литературные источники о художниках периода правления каджаров и зендов весьма скудны. Имя Али-Кули Джаббадара упоминается только в одном сочинении – антологии биографий «Аташкада», написанной в конце XVIII века ширазским поэтом Лутфали-Бек Адхаром. В небольшом абзаце он сообщает, что Мухаммед Али ибн Абдул Бек ибн Али Кули Джаббадар значится в документах под псевдонимом «Али – фаранги» (персидское слово «фаранги» происходит от слова «франки», и означает «западный», «европейский»; в отношении художников применялось для обозначения тех, кто следует в искусстве европейскому стилю). Далее Лутфали Бек Адхар поет короткий дифирамб, утверждая, что Али-Кули Джаббадар своей кистью уступает только Мани, и добавляет, что он родился в Исфахане, где есть большой христианский квартал, был христианином, но перешёл в ислам. Автор сообщает также, что художник служил при шахе Тахмаспе II (1704-1736), и при Надир-шахе (1688-1747) в должности «наккаш-баши» (главного придворного художника), однако впоследствии у него сильно ослабло зрение, он уехал в Мазендеран, где и скончался в 1750 году. В действительности же художник начал свою карьеру гораздо раньше, чем сообщает Адхар, это произошло в 1660-х годах при шахе Сулеймане (1666 – 1694).
Али-Кули Джаббадар принадлежал к художникам, радикально внедрявшим в персидскую живопись европейские художественные приемы, европейскую стилистику и европейские сюжеты. Наряду с Мухаммадом Заманом его считают самым значительным персидским художником европейского стиля конца XVII - начала XVIII века. Подобно Заману он применял светотеневую моделировку, законы перспективы, либо просто максимально точно копировал европейские образцы, как это можно видеть на миниатюре, наклеенной на крышку каламдана (пенала для калама) из коллекции Эрмитажа, Санкт Петербург. На ней изображен молодой европеец; искусно переданы не только особенности лица и кружев, но и блеск металлических доспехов. Такая же миниатюра хранится в музее Гиме, Париж.
Все произведения Джаббадара, имеющие его собственноручную подпись – это миниатюры на бумаге. Они охватывают период с 1660х по 1717 год, а тематика их крайне разнообразна: от парадных сцен шаха Сулеймана (1670г. РНБ, Санкт Петербург) до обнаженной «Спящей нимфы» (1673г., частное собрание) и «Портрета русского посла» (1717г). Подобно творчеству Мухаммада Замана, искусство Али-Кули Джаббадара эклектично, и представляет собой смесь традиционных персидских приемов с европейскими новациями. Его сын Мохаммад Али-бек также стал художником, и во время правления Надир-шаха дослужился до должности наккаш-баши, т.е. руководителя придворного ателье.
Напишите отзыв о статье "Али-Кули Джаббадар"
Примечания
- ↑ Амиранашвили Ш. Я., История грузинского искусства, М., 1963. В действительности национальное происхождение художника туманно. Существует несколько версий его национальности. Версия грузинского происхождения основана на том, что на двух его миниатюрах есть надписи на грузинском языке.
Литература
- Альбом индийских и персидских миниатюр XVI—XVIII веков/ вступ. Статья А. А. Иванов, Т. В. Грек, О. Ф. Акимушкин. М. 1962.
- Sheila R Canby. Rebellious Reformer: The Drawings and Paintings of Riza Yi-Abbasi of Isfahan. Vhps Distr. 1999
Отрывок, характеризующий Али-Кули Джаббадар
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
