Бой за Арсенальную горку

Бой за Арсенальную горку
Основной конфликт: Шестидневная война
Иорданские траншеи на Арсенальной горке
Дата	6 июня 1967
Место	Восточный Иерусалим
Итог	победа Израиля
Противники
Израиль Израиль Иордания Иордания
Командующие
Мота Гур Йосеф Йоффе Ата Али Сулейман Салайта
Силы сторон
2 роты и 1 взвод (примерно 300 чел.) От 140 до 200
Потери
35—50 убитых, 90—150 раненых 71—106 убитых, 46—100 раненых

Бой за Арсенальную горку (араб. معركة تلة الذخيرة‎, ивр. ‏גבעת התחמושת‏‎) — ожесточённое боевое столкновение между солдатами 66-го батальона 55-й парашютно-десантной бригады Израиля и 2-го батальона аль-Хусейни Арабского легиона Иордании 6 июня 1967 года, часть сражения за Иерусалим в период Шестидневной войны. В результате боя израильские десантники заняли укреплённую позицию иорданской армии, понеся при атаке существенные потери.

Позиции сторон накануне боя

Перед началом войны Израиль предложил королю Иордании Хуссейну сохранять нейтралитет в обмен на обещание о ненападении. Однако Хуссейн приказал начать боевые действия. 5 июня 1967 года иорданская армия провела массированный обстрел израильской территории, а также атаковала и захватила демилитаризованный анклав Армон-ха-Нацив («Дворец комиссара») в Восточном Иерусалиме.

В этот же день вследствие успешного развития наступления на Синае, израильское командование перебросило в Иерусалим 55-ю парашютно-десантную бригаду резервистов под командованием полковника Моты Гура. В составе бригады находились 66-й, 28-й и 71-й парашютно-десантные батальоны, 77-я рекогносцировочная рота и 683-я инженерная рота.

Атака парашютно-десантной бригады планировалась по двум направлениям:

• Полицейская школа — Арсенальная горка — гостиница «Амбассадор» и далее в направлении горы Скопус.
• Вади Джоз — Музей Рокфеллера.

Захват Арсенальной горки имел ключевое значение для доступа в Старый город.

Полицейскую школу и Арсенальную горку атаковал 66-й батальон под командованием майора Йосефа Йоффе численностью 500 человек. Десантники перед атакой сосредоточились в квартале Паги.

Траншея	Вход в бункер

Здание Полицейской школы было построено британскими властями в период мандата в 1930-е годы. Рядом был расположен арсенал боеприпасов.

Арсенальная горка (Гиват-ха-Тахмошет) представляла собой сильно укрепленную оборонительную позицию в виде перевернутой еврейской буквы «шин» (שִׂ). Две казармы и два штабных строения в центре позиции были окружены очень узкими траншеями глубиной около 2 метров. От опоясывающей холм кольцевой траншеи через каждые 3—10 метров были дополнительные проходы к каменным и бетонным блиндажам. По западной стороне траншеи и блиндажи были через каждые 3 метра. Всего на холме было около 40 блиндажей. Были оборудованы позиции пулемётов, миномётов и артиллерии. Внутри холма в толще скалы находился штабной блиндаж. Позицию обороняли по разным данным от 140 до 200 солдат 2-го батальона аль-Хусейни Арабского легиона под командой капитана Сулеймана Салайта.

Планы израильтян

Командир 66-го батальона 5 июня около полуночи поставил ротным следующие задачи:

• Головной отряд — 4-я рота под командованием Гиоры Ашкенази проделывает проходы в заграждениях напротив Полицейской школы.
• 2-я рота под командованием Давида Ротенберга (ивр. ‏דוד רוטנברג‏‎) (Додика) захватывает ходы сообщения из Полицейской школы и останавливается на подступах к Арсенальной горке.
• 1-я рота под командованием Габи Магеля (ивр. ‏גבי מגל‏‎) захватывает Полицейскую школу.
• 3-я рота под командованием Оведа Яакоби (ивр. ‏עובד יעקובי‏‎) (Дади) штурмует и захватывает Арсенальную горку.

Ход боя

6 июня в 2 часа ночи Йоси Йоффе обратился к командиру бригады Моти Гуру за разрешением начать обстрел иорданских позиций. Штурмовая (4-я) рота вместе с командиром батальона вышла уничтожать заграждения.

В 2 часа 30 минут рота Додика устремилась в сторону Полицейской школы. Первым в иорданскую часть Иерусалима ворвался Илан Энджел. Примерно в 3:15 рота вышла к траншее, соединяющей Полицейскую школу с Арсенальной горкой c западной стороны. Траншея оказалась чрезвычайно узкой, вести огонь мог только один впереди идущий. Если его ранили или у него заканчивался магазин с патронами — он падал и следующие должны были идти по его телу. Додик доложил командиру батальона, что у него очень много раненых и не хватает боеприпасов. Поэтому он сам не сможет атаковать холм и ждёт запланированной атаки роты Дади.

В то же самое время рота Габи атаковала и захватила здание Полицейской школы. Легионеры, потеряв 17 человек убитыми и 42 ранеными, отступили на Арсенальную горку. Рота Дади двигалась в сторону холма, три взвода развернулись для атаки. Один взвод закрепился в нескольких домах между Полицейской школой и Арсенальной горкой, второй, к которому присоединился сам Дади, пошёл в атаку по восточной траншее, третий — по западной. Однако третий взвод роты Дади под командованием Йорама Элишива попал в центральную траншею и вышел непосредственно к центру холма. Одно из отделений под командой Меира Малмуди, повернувшее в сторону западной траншеи, попало под сильный огонь и было полностью уничтожено. Взвод Йорама захватил казармы, но легионеры закрепились в соседних блиндажах. К этому моменту от взвода осталось в строю всего 8 человек. Через несколько минут Йорам был смертельно ранен.

Пока взвод Йорама принимал бой в центре холма, Дади и второй взвод под командой Йоханана Миллера вышли к большому каменному дому с телевизионной антенной («телевизионный дом»). Возле этого дома израильтяне попали под очень сильный обстрел. Легионеры вели огонь из пулемётов и забрасывали их гранатами. По мере продвижения по траншее ситуация только ухудшалась. У Дади осталось всего 4 человека и почти закончились боеприпасы. Дади связался с Додиком и попросил помощи. До этого командир батальона, не имея точной информации о масштабе потерь на Арсенальной горке, отправил роту Габи далее на захват отеля «Амбассадор», холма Гиват ха-Мифтар (англ.) и прилегающих участков. Услышав сообщение Дади, им на помощь отправился взвод роты Габи под командой его заместителя Офера Фенигера.

В 4:34 взошло солнце и атакующие Арсенальную горку израильтяне оказались видны не только обороняющимся на ней, но и иорданским снайперам с соседнего холма. Многие раненые были убиты именно снайперами. Додик разделил роту. Одну часть роты он повёл на восточную часть холма на помощь Дади, а вторую под командованием заместителя командира роты Нира Ницана отправил по западной кольцевой траншее. Впереди между ними шёл взвод Йоава Цори, до этого бывший в резерве. Йоав наткнулся на те же бункеры, у которых погиб Малмуди. Вместе с Ниром Йоаву ценой больших потерь бункеры удалось уничтожить, в последней атаке погиб Йоав. При дальнейшем продвижении Нир приказал одному из пулеметчиков, Эйтану Наве</span>^ru_he, двигаться по верху траншеи чтобы уничтожать легионеров, забрасывающих израильтян гранатами. Наве убил около 30 легионеров пока не погиб сам. Второй пулеметчик, Израиль Цуриэль, занял место Наве.

Постепенно все оставшиеся в строю израильские солдаты продвигались в сторону так называемого «Большого блиндажа» в северо-западной части холма. Это была специальная огневая позиция тяжёлых пулемётов, стены были из 40-сантиметрового армированного бетона. Внутри одного бункера находился второй такой же толщины стен. Последний бункер был взорван только в 6:15 утра с помощью 16 килограмм взрывчатки. Бой длился 4 часа.

Итог боя и оценки

Позиция была захвачена израильской армией. Согласно большинству источников, в ходе боя погибли 35—37 израильских десантников и 71 солдат Арабского легиона. Офер Фенигер погиб через час после взятия Арсенальной горки на соседнем холме Гиват ха-Мифтар. Около 90 десантников были ранены, у легионеров было ранено 46 солдат, большинство были ранены тяжело. Кеннет Поллак приводит существенно большие цифры: 50 погибших и 150 раненых у израильтян и 106 погибших и 100 раненых иорданцев.

Этот бой считается одним из самых кровопролитных в Шестидневной войне, где наступающая израильская армия понесла существенные потери. Мота Гур писал:

Такого боя мне ещё не случалось пережить. Солдаты должны были прорваться по крайней мере через пять заграждений из колючей проволоки, прежде чем они достигли огневых точек противника. Преодолев первую линию, они ворвались в траншеи. Бои шли повсюду: в траншеях, в домах, на крышах, в подвалах.

Мота Гур отметил также, что за весь свой боевой опыт он впервые видел такой объём боевой работы — «как по общей длине траншей, так и по продолжительности времени».

Обе стороны высоко оценили мужество солдат противника. Так, полковник Ури Бен-Ари, командовавший израильскими бронетанковыми силами в этом районе, написал в донесении: «Солдаты Арабского легиона дрались, как черти». Один из взятых в плен иорданских солдат сказал израильтянам: «Наши солдаты дрались как герои, но ваши бились как смертники». За участие в этом бою 15 израильских солдат и офицеров впоследствии получили боевые награды.

Только через значительный промежуток времени в прессе стала появляться критическая информация о бое. Через сорок лет после боя в статье журналиста «Га-Арец» Аншеля Пфеффера со ссылкой на бойцов 55-й парашютно-десантной бригады было высказано мнение о том, что как в целом захват Старого города, так и в частности бой за Арсенальную горку не были продиктованы чисто военными соображениями, и поэтому были плохо подготовлены, что в итоге привело к лишним потерям. Стандартные учения десантной бригады, в которые входила задача захвата Старого города, никогда не включали сценарий захвата Арсенальной горки и полицейской школы. Бывшие офицеры Иерусалимской бригады вспоминают в интервью Пфефферу, что рассматривались пути обхода укреплённой высоты, и высказывают мнение, что скоропалительная атака на неё была вызвана личными амбициями комбрига Моты Гура, который должен был участвовать в отменённом десанте на Синайском полуострове, а вместо этого был отправлен в Иерусалим (официально — защищать анклав на горе Скопус). К моменту прибытия бригады Гура на театр боевых действий другие подразделения уже добились значительных успехов, что привело Гура к избыточной уверенности в собственных силах и недооценке противника. Поэтому вместо того, чтобы дождаться бронетехники или вообще обойти высоту, он принял решение атаковать её затемно силами одних десантников. В ходе самого боя отсутствовала координация между командирами частей. По мнению бригадного генерала Иехуды Бара (во время Шестидневной войны офицера 55-й бригады), ошибкой было также то, что иорданцы были полностью окружены и лишены пути к бескровному отступлению; при этом Бар убеждён, что сам захват Арсенальной горки был необходим со стратегической точки зрения. Однако общая сокрушительная победа Израиля привела к тому, что допущенные в ходе боёв (включая бой за Арсенальную горку) ошибки так никогда и не были расследованы, несмотря на требования их участников.

Память

Песня об этой битве с одноимённым названием, на стихи Йорама Тахарлева</span>^ru_he и музыку Яира Розенблюма</span>^ru_en, была написана через несколько месяцев после войны. Она была впервые исполнена в 1968 году военным ансамблем Центрального военного округа в программе «Где центр?» (ивр. ‏איפה המרכז‏‎), приобрела огромную популярность и в этом же году заняла первое место в хит-параде. С годами песня вошла в золотой фонд израильской песенной классики. В 2014 году эта песня завоевала первое место в параде песен военных ансамблей.

В 1975 году на месте боев за Арсенальную горку был создан мемориал в честь павших в битве за Иерусалим, его посещает ежегодно около 200 тысяч посетителей, бюджет составляет 2 млн шекелей в год. В бывшем подземном бункере размещён музей. На территории мемориала проводятся праздничные церемонии в День Иерусалима.

28 мая 2014 года в помещении мемориала состоялось специальное заседание правительства Израиля, посвящённое Дню Иерусалима. В июне 2014 года на Арсенальной горке прошла встреча ветеранов войны 1967 года с израильской и иорданской сторон.

Литература

• Натан М. Битва за Иерусалим. — Библиотека Алия, 1977. — 397 с.
• Черчилль Р. и У. Глава седьмая. Иерусалим и Западный Берег Иордана // Шестидневная война = The Six-Day War. — Иерусалим: Библиотека Алия, 1989.
• Michael B. Oren. Six days of war: June 1967 and the making of the modern Middle East. — Oxford University Press, 2002. — P. 220-223. — 446 p. — ISBN 9780195151749.

Ссылки

• [www.givathatachmoshet.org.il/rus/index.php Арсенальный холм]. givathatachmoshet.org.il. Проверено 31 марта 2012. [www.webcitation.org/67h0Cr55I Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].
• [www.historama.com/online-resources/israeli-music/idf_bands.html#Ammunition Lyrics of the Hebrew song «Giv’at HaTachmoshet» («Ammunition Hill») in English translation]
• [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/Peace/sharon060605.html Prime Minister Ariel Sharon’s Address at the Jerusalem Day Ceremony at Ammunition Hill (June 6, 2005)]
• [www.jnf.org/work-we-do/our-projects/tourism-recreation/ammunition-hill-about.html About Ammunition Hill] (англ.). Jewish National Fund. Проверено 31 марта 2012. [www.webcitation.org/67h0DXpPI Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].
• [www.ynet.co.il/yaan/0,7340,L-331700-MzMxNzAwXzk0NzM4ODY2XzE0ODY4NzIwMAeqeq-FreeYaan--FreeYaan,00.html הקרב על גבעת התחמושת, מתוך ישראל והציונות - אנציקלופדיה ynet] (иврит). ynet.co.il. Проверено 31 марта 2012. [www.webcitation.org/67h0EuLSO Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].
• [www.youtube.com/watch?v=d-64-RZVtSQ&feature=related Песня גבעת התחמושת («Арсенальная горка»)], стихи Йорама Тхарлева (иврит), музыка Яира Розенблюма (иврит), в исполнении ансамбля Центрального военного округа  (англ.)  (иврит)

Отрывок, характеризующий Бой за Арсенальную горку

Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!