Бурский, Адам

Адам Бурский

Адам Бурский (известный также, как Бурсиус) (польск. Adam Burski; около 1560, Бжезины — 15 февраля 1611, Замосць) — польский философ, логик, филолог, издатель и педагог эпохи Возрождения.

Биография

Первоначальное образование получил в костельной школе во Львове. С 1579 обучался в краковской академии, где в 1580 стал бакалавром. Позже был учителем во львовской костельной школе, в 1587—1590 — предположительно, был еë ректором.

Некоторое время обучался в Италии. С 1593 года — доктор философии.

В начале 1597 по приглашению гетмана Яна Замойского стал профессором красноречия, возглавил кафедру моральной философии в Замойской академии, третьем в Польше высшем учебном заведении. Через несколько месяцев стал еë ректором.

Был одним из главных представителей польской философской мысли эпохи Возрождения. Сторонник эмпиризма и индуктивного метода в науке. Боролся за секуляризмом и школьную автономию против гегемонии церковных властей.

Занимал в кафедру математики и философии краковской академии. Руководил академической типографией.

По повелению короля Сигизмунда III, А. Бурский пересмотрел прежнее издание «Немецко-Саксонского права» и издал в 1602 г. новое под заглавием: «Juris provincialis quod speculum vulgo nuncupatur» (очень редкая книга). Из других его сочинений особенно замечательны: «Dialectica Ciceronis etc.» (Замостье, 1604), «Oratio funebris… Ioannis Zamoscii» (Замостье, 1605). Многие его произведения остались в рукописи в библиотеке Замойских в Варшаве.

Литература

• Философская энциклопедия. Т.1. М., 1960. С. 204.
• Стяжкин Н.И. Формирование математической логики. М., 1967. С. 186.

• Бурский, Адам // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Бурский, Адам

– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.