Веселаго, Михаил Герасимович

Михаил Герасимович Веселаго
Дата рождения	7 ноября 1843(1843-11-07)
Место рождения	Бежецкий уезд, Тверская губерния, Российская империя
Дата смерти	20 сентября 1929(1929-09-20) (85 лет)
Место смерти	Париж, Франция
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Флот
Звание	адмирал

Михаил Герасимович Веселаго (7 ноября 1843 — 20 сентября 1929, Париж) — русский военно-морской деятель, адмирал (1909).

Биография

Из дворян Тверской губернии, сын офицера. Родился в Бежецком уезде.

Обучение — Александровский кадетский корпус (не окончил), Морской кадетский корпус 1862 (офицером с 1864).

Командовал яхтами «Волна» (1873—1874), «Забава» (1874—1884), пароходом «Онега» (1884—1885), яхтой «Стрельна» (1885—1887), пароходофрегатом «Олаф» (1887—1888), Ревельским полуэкипажем (1888—1891), броненосной батареей «Не тронь меня» (1891), 3-м флотским экипажем и эскадренным броненосцем «Пётр Великий» (1891—1896). Начальник штаба Кронштадтского порта (1896—1898), младший флагман эскадры Тихого океана (1898—1900), участник подавления Боксёрского восстания в Китае (1900).

На Балтике — младший флагман (1901—1902), старший флагман 1-й флотской дивизии (1904—1905).

Член Главного военно-морского суда (1905—1909).

Адмирал в отставке (28.08.1909).

В отставке жил в Петербурге, после революции — в Выборге, затем в эмиграции во Франции.

Умер 20 сентября 1929 в поезде по пути из Ниццы в Париж. Погребён на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Жена Ольга Александровна (1860—1944 во Франции).

От двух браков имел трёх дочерей и двух сыновей; младший сын Георгий (1892—1971) также окончил Морской кадетский корпус (1911), старший лейтенант (1917), участник Первой мировой и Гражданской войн, умер в Калифорнии; дочь Софья — мать Василия Андреева, музыканта, композитора, виртуоз-балалаечника.

Воспоминания

Относятся к жизни в Выборге в 1918 году:

Старик адмирал Михаил Герасимович Веселаго был типичным морским волком, которых уже мало осталось во флоте. Он был большим умницей и очень расположился ко мне, называя меня в шутку «мой друг архитектор», но меня отталкивала его грубость, и когда он, сжимая свой большой кулак, говорил, что он им немало вышиб зубов матросов, меня нравственно мутило.

Хотя ему было за семьдесят лет, Михаил Герасимович продолжал питать слабость к прекрасному полу, и меня забавляло наблюдать за ним на Эспланаде. Идя за покупками на рынок, я часто видела его, в чесучовом костюме и кепке из люфты, прогуливающимся по аллее и бормотавшим себе под нос: «Вот идёт, кажется, хорошенькая, судя по ножкам. Не обогнать ли её и заглянуть под шляпку?» Когда я его окликала, он весь расплывался в улыбке и, беря меня под руку, говорил: «Дайте мне опереться на вашу молодость, мой милый друг архитектор». […] Было очень интересно слушать старика, у которого был неиссякаемый запас воспоминаний и анекдотов. Он был свидетелем многих событий в течение последних трёх царствований и любил о них говорить

— Еленевская И. Э. Воспоминания. — Stockholm, 1968. — С. 86—87.

Отрывок, характеризующий Веселаго, Михаил Герасимович

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.