Вестфален, Женни фон

Женни Маркс
Jenny Marx
Имя при рождении:	Женни фон Вестфален
Дата рождения:	12 февраля 1814(1814-02-12)
Место рождения:	Зальцведель
Дата смерти:	2 декабря 1881(1881-12-02) (67 лет)
Место смерти:	Лондон

Же́нни Маркс (нем. Jenny Marx, урожд. Женни фон Вестфален (нем. Jenny von Westphalen); 12 февраля 1814, Зальцведель — 2 декабря 1881, Лондон) — немецкая политическая деятельница, жена Карла Маркса, мать Женни Лонге, Лауры Лафарг и Элеоноры Эвелинг.

Женни Маркс — урождённая баронесса фон Вестфален. Дедушка Женни Филипп фон Вестфален был советником по гражданским делам при великом Фердинанде Брауншвейгском. Он получил дворянский титул и женился на шотландке из рода графов Аргайл. Бабушкой Женни была дочь эдинбургского пастора Женни Уисхард оф Питероу, которая по одной линии происходила из старинной шотландской фамилии графов Аргайл, а по другой от Кемпбелл оф Орчард.

Отец — барон Иоганн Людвиг фон Вестфален — был крупным прусским чиновником. Мать Женни — Каролина Гейбель — происходила из скромной немецкой дворянской семьи.

Сводный брат Женни, Фердинанд фон Вестфален был министром внутренних дел Пруссии в 1850—1858 г..

Женни фон Вестфален получила по тем временам хорошее образование. Она была первой красавицей и царицей балов Трира. «Женни фон Вестфален, — свидетельствует её дочь Элеонора, — выделялась из тысяч своей необычайной красотой — красотой, которой Маркс всегда восхищался и гордился и которая приводила в восторг таких людей, как Гейне, Гервег и Лассаль, — своим умом и остроумием, столь же блестящим, как и её красота».

Она поддерживала личную связь и встречалась с некоторыми представителями «романтизма» старшего поколения. Так, она хорошо знала Беттину фон Арним.

В 17 лет Женни помолвлена с прусским лейтенантом Карлом фон Паннвицем, но через полгода помолвка была неожиданно расторгнута. В 1836 году состоялась помолвка Женни с Карлом Марксом, а 19 июня 1843 года состоялась их свадьба. Затем Женни и Карл совершили своё свадебное путешествие по Рейну. «Мы уехали из Крейцнаха через Эбернбург в Пфальц и возвратились через Баден-Баден обратно в Крейцнах, где и оставались до конца сентября», — вспоминала Женни.

В октябре 1843 года Женни и Карл покидают Германию, и уезжают в добровольное изгнание в Париж. Во время пребывания четы Марксов в Париже их постоянным гостем был Генрих Гейне. «Гейне, — говорит Лафарг, — побаивался иронии Маркса и очень высоко ценил острый и тонкий ум его жены».

В 1845 году чета Марксов была выслана из Парижа и переехала в Брюссель. После начала Февральской революции 1848 году Марксы был высланы из Бельгии. Марксы отправились в Париж, но после демонстрации 13 июня 1849 году были высланы и оттуда. В конечном итоге Женни с тремя детьми и Карлом переезжают в Лондон.

Белутти, подруга детских лет Женни, посетившая её в Англии в первые годы эмиграции, в 1853 году, пишет: «С дрожью в голосе она рассказывала о своём изгнании из родной страны, о разлуке с одинокой старухой-матерью, о бегстве в Бельгию и высылке оттуда, о бегстве во Францию, из которой она вновь была изгнана… О том, как она каждый раз была вынуждена, как Агасфер, в 48 часов по бесчеловечному приказу вместе с мужем и детьми бросать свой дом и скарб, пока, наконец, после долгих странствий они не пристали к берегам Англии.

Однако и здесь эти несчастные, но гордые духом люди испили до дна чашу горя и нужды. Им жилось очень тяжело, они голодали в буквальном смысле слова, голодали вместе с детьми».

Сохранилось много писем Женни. Одно письмо, написанное по поводу неудачного покушения бывшего бургомистра на короля Фридриха Вильгельма IV, Маркс передал для опубликования в газете «Vorwärts».

В письмах к Лине Шёлер, она писала об участии, которое принимает в делах Маркса, и о «необходимости взять на себя ведение всей его корреспонденции ввиду его чрезвычайной загруженности».

Маркс — знаток языка — был высокого мнения о литературном стиле Женни. О письмах юной Женни Карл писал в письме к отцу: «Я уже двенадцать раз перечёл её письмо и всякий раз нахожу в нём новую прелесть. Оно во всех отношениях — также и в стилистическом — прекраснейшее письмо, какое только может написать женщина». Стиль Женни не тускнеет и спустя несколько десятков лет; в 1869 году Маркс в письме к дочери Лауре отмечает, что Женни — «настоящий виртуоз в эпистолярном искусстве».

В последние годы жизни Женни Маркс получила возможность выступить на литературном поприще. Первые её статьи, печатавшиеся во «Frankfurter Zeitung» на протяжении 1875—1877 годов, были посвящены театральной и культурной жизни Англии. Об этом сообщалось даже в полицейских донесениях о Марксе. В одной из них: «Г-жа Маркс, как она утверждает, пишет за спиной своего „критического мужа“ театральные обзоры и заметки для „Франкфуртской газеты“…».

С осени 1878 года у Женни Маркс обнаружилась тяжёлая болезнь, причиняя ей на протяжении нескольких лет отчаянные боли и страдания. Это был рак.

2 декабря 1881 года Женни Маркс не стало. Она была похоронена 5 декабря на Хайгетском кладбище.

Женни, преисполненная скорби, писала отцу после кончины матери: «Только на прошлой неделе я получила от мамы письмо, написанное её красивым чётким, твёрдым почерком, и в каждом слове сквозил её ясный ум и её прекрасное сердце, сокрушить которое не смогла эта ужасная болезнь до самой последней минуты… Я не могу примириться с мыслью, что эта болезнь привела к безвременной смерти человека, который умел так интенсивно наслаждаться жизнью…»

Со времени смерти Женни Карл Маркс всегда носил с собой её фотографию, сделанную на стекле. «Мы нашли её, — свидетельствовала Элеонора, — в кармане его пиджака после его смерти».

Литература

• Басовская Н. И., Венедиктов А. А. [www.echo.msk.ru/programs/vsetak/54463/ Карл Маркс (из цикла «Всё так»)] // Эхо Москвы. — 02.09.2007. [www.peeep.us/3769e777 Архивировано] из первоисточника 8 мая 2014.
• Виноградская П. С. Женни Маркс (фон Вестфален). М.: Мысль. 1987
• Дорнеман Луиза. Женни Маркс. М.: Госполитиздат. 1962
• Лонге Робер-Жан. Карл Маркс — мой прадед. М.: Прогресс. 1979

Ссылки

• [www.marxists.org/archive/marx/letters/jenny/index.htm Jenny Von Westphalen]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Вестфален, Женни фон

– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.