Фридрих Вильгельм IV

Фридрих Вильгельм IV Friedrich Wilhelm IV.<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Король Пруссии
7 июня 1840 года — 2 января 1861 года
Предшественник:	Фридрих Вильгельм III
Преемник:	Вильгельм I
Рождение:	15 октября 1795(1795-10-15) Берлин
Смерть:	2 января 1861(1861-01-02) (65 лет) Потсдам
Место погребения:	Фриденскирхе в Сан-Суси
Род:	Гогенцоллерны
Отец:	Фридрих Вильгельм III
Мать:	Луиза Мекленбург-Стрелицкая
Супруга:	Елизавета Людовика Баварская
Дети:	нет
Автограф:
Награды:

Фридрих Вильгельм IV (нем. Friedrich Wilhelm IV.; 15 октября 1795, Берлин — 2 января 1861, Потсдам) — король Пруссии с 7 июня 1840 года из династии Гогенцоллернов. Фридрих Вильгельм IV — старший сын Фридриха Вильгельма III и Луизы Мекленбург-Стрелицкой. Старший брат первого императора объединённой Германии Вильгельма I.

Детство и юношество

Фридрих Вильгельм родился в 1795 году, когда его отец был ещё кронпринцем Пруссии. Крещение младенца состоялось в берлинском Дворце кронпринцев на Унтер-ден-Линден 28 октября 1795 года. В 1797 году после смерти деда Фридриха Вильгельма II отец Фридриха Вильгельма взошёл на престол, и двухлетний Фридрих Вильгельм получил титул кронпринца. 15 сентября 1801 года был награждён орденом Св. Андрея Первозванного.

Воспитателем Фридриха Вильгельма родители назначили первоначально Фридриха Дельбрюка, а позднее Жана-Пьера Фредерика Ансильона, с которым Фридриха Вильгельма связывали близкие отношения в течение всей его жизни.

Первым крупным переживанием в жизни кронпринца стало поражение прусской армии в битве при Йене и Ауэрштедте 14 октября 1806 года. Королевская семья бежала в Восточную Пруссию. Среди детей Фридрих Вильгельм был единственным, кто понимал трагизм этого бегства. Победа над Наполеоном легла в основу написанного кронпринцем в 1816—1817 годах романа в письмах «Королева Борнео».

Женитьба

29 ноября 1823 года Фридрих Вильгельм сочетался браком с Елизаветой Людовикой Баварской. Кронпринц обратил внимание на баварскую принцессу во время специально предпринятой поездки в поисках невесты и приступил к ухаживаниям. Несмотря на то, что этот союз был желанным по политическим мотивам как для прусской, так и для баварской стороны, препятствием для женитьбы стали неожиданные конфессиональные сложности, поскольку Елизавета отказалась перейти в протестантство, а король Пруссии не мог принять кронпринцессу-католичку. Фридрих Вильгельм в свою очередь заявил, что упорство принцессы делает её лишь дороже. Лишь благодаря дипломатическим усилиям обеих сторон удалось прийти к компромиссу, состоявшему в том, что Елизавета поначалу сохранит своё вероисповедание, но будет изучать протестантство и тем самым проявлять сдержанность в исповедовании католицизма. После долгих лет жизни при прусском дворе Елизавета в конечном итоге добровольно стала протестанткой.

Брак Фридриха Вильгельма и Елизаветы по всем свидетельствам был счастливым, но остался бездетным. Врач Кристоф Вильгельм Гуфеланд признал, что ещё в юношеском возрасте диагностировал у наследника прусского трона импотенцию.

Политическая ситуация

В годы правления отца Фридриха Вильгельма III Пруссия после победы над Наполеоном вела политику Реставрации с использованием репрессивных мер. Под влиянием Меттерниха была введена цензура прессы, буржуазные стремления к свободе и национальному объединению подавлялись.

Только в 1836 году было арестовано 204 протестовавших студента, в отношении нескольких из них были вынесены смертные приговоры. Закон о смешанных браках повлёк жёсткий конфликт с католической церковью. В 1825 году этот закон, предписывавший детям в смешанных браках принимать вероисповедание отцов, вступил в силу по всей Пруссии. Несколько епископов игнорировали закон, за что были арестованы, например, архиепископ Кёльна Клеменс Август Дросте цу Фишеринг, и конфликт с Ватиканом продолжал обостряться.

Правление Фридриха Вильгельма IV

Взойдя на прусский трон в 1840 году, Фридрих Вильгельм IV завершил реставрационную политику своего отца и положил конец конфликту с католиками, приняв для них некоторые важные послабления. Он также прекратил преследование старолютеран, освободив лютеранских пасторов, позволил им создать собственную организацию и возводить собственные храмы, хотя и с некоторыми ограничениями — без башен и колоколов. Многие смертные приговоры были отменены, прекращено так называемое «преследование демагогов», а все либеральные мыслители были выпущены из заключения. Сохранялась лишь цензура прессы. В 1840-57 годах Фридрих Вильгельм IV был суверенным правителем кантона Невшатель, впоследствии он сохранил за собой этот титул.

Первые годы правления

В 1842 году король выступил на празднике строительства соборов, на котором объявил о своём решении продолжить строительство Кёльнского собора. До этого в 1840 году он дал разрешение на учреждение Союза по строительству соборов. Он приветствовал праздник и считал его важным символом единства Германии и вместе с архиепископом Иоганнесом фон Гейсселем заложил первый камень в продолжение строительства. Фридрих Вильгельм был покровителем искусств. В Потсдаме в парке Сан-Суси по его инициативе началось строительство Фриденскирхе по образцу римской церкви Сан-Клементе и Санта-Мария Космедин. К югу от Кобленца по указанию короля был возведён замок Штольценфельс и была восстановлена в неоготическом стиле родовая крепость династии Гогенцоллерн под Хехингеном.

В это время произошло покушение на короля и его супругу Генрихом Людвигом Чехом. Бывший государственный чиновник, считавший, что ему было несправедливо отказано в восстановлении на государственной службе, выстрелил в королевскую чету из пистолета 26 июля 1844 году во дворе берлинского дворца. Королевская чета не пострадала.

Объединённый ландтаг Пруссии

В 1847 году Фридрих Вильгельм созвал объединённый ландтаг, который потребовал принятия конституции. Король отверг эту идею и оспорил право депутатов вести политические дискуссии. Этим король вызвал не только недовольство либералов, но и непонимание приверженцев старосословных порядков и даже ультраконсерваторов. Роспуск объединённого ландтага ещё раз обострил кризис легитимации абсолютистского прусского государства.

Революция 1848 года и имперская депутация

После начала Мартовской революции 1848 года Фридрих Вильгельм с неохотой пошёл на уступки, как считается, под влиянием своего придворного проповедника д-ра Фридриха Штрауса. В частности, 18 марта он отменил цензуру прессы и пообещал начать работу над общегерманской конституцией. Когда жители Берлина направились к королевскому дворцу выразить королю за это благодарность и побудить его к дальнейшим мерам, присутствие военных перед дворцом вызвало беспорядки. Король отдал прусским войскам приказ прекратить скандал, но при развёртывании войск по оплошности было произведено два выстрела, от которых хотя никто и не пострадал, но возникла паника, а слухи о кровавой расправе, учинённой военными, и сотнях убитых послужили поводом к началу уличных боёв, повлёкших серьёзные потери.

19 марта войска были выведены. 21 марта король с чёрно-красно-золотой перевязью через плечо проскакал через город и объявил свою волю — объединение и свобода Германии. Втайне он написал своему брату, принцу Вильгельму: «Я был вынужден нацепить на себя имперские цвета, чтобы спасти всё. Как только всё удастся, … я их опять сниму». Таким образом, Фридрих Вильгельм с самого начала собирался противостоять изменившейся расстановке сил в революции с помощью контрреволюции. В новейших публикациях (например, Дэвида Барклая и Рюдигера Хахтманна) подчёркивается хорошо продуманный расчёт Фридриха Вильгельма, позволивший ему с помощью временного отступления вернуть себе абсолютную власть. После того, как в ноябре 1848 года он принял решение о разоружении берлинского гражданского ополчения, прусское национальное собрание было переведено в Бранденбург и в конечном счёте распущено.

5 декабря 1848 года контрреволюционное министерство Бранденбурга навязало новую конституцию Пруссии, которая хотя и предусматривала создание свободно избираемого парламента, но оставляла власть преимущественно за монархами. Фридрих Вильгельм согласился с конституцией, которая должна была предоставляться заново на утверждение при интронизации каждому из его преемников, но в тайне приказал, чтобы при предоставлении на утверждение преемник также получал письмо, в котором Фридрих Вильгельм призывал его отказать в утверждении конституции. Этот дополнительный документ был проигнорирован Вильгельмом I и Фридрихом III и сожжён Вильгельмом II. Вынужденный принять конституцию в Пруссии, Фридрих Вильгельм оказывал массированное давление на своего племянника, великого герцога Мекленбург-Шверина Фридриха Франца II с целью предотвращения принятия или отмены конституции в обеих частях Мекленбурга, что в союзе с реакционными дворянством и герцогом Мекленбург-Стрелица удалось путём апелляции в верховный суд) и внесло свою лепту в консервацию отсталых отношений в Мекленбурге.

3 апреля 1849 года имперская депутация Франкфуртского национального собрания предложила королю принять императорскую корону. Имперская депутация была допущена во дворец только через вход для поставщиков. Фридрих Вильгельм зачитал речь, подготовленную премьер-министром Бранденбурга, которая допускала принятие короны на определённых условиях, но была составлена таким образом, что имперские депутаты могли счесть её отказом. Внутренне он обосновал своё личное неприятие тем, что не желает «короны из сточной канавы», обозвав эту корону собачьим ошейником. Когда кампания по поводу имперской конституции и начавшаяся на её фоне майская революция 1849 года были подавлены имперскими войсками под прусским командованием, германская революция окончательно захлебнулась.

Несколько позже доверенное лицо Фридриха Вильгельма, генерал-консерватор Йозеф Мария фон Радовиц, предложил малогерманский путь в тесной связи с Австрией, который мог понравиться и королю. Но австрийцы и многие консервативные советники отвергли это предложение, поэтому был вновь образован германский союз.

Конституция Пруссии 1850 года

Устранение и роспуск прусского национального собрания без применения силы и октроированная конституция от 5 декабря 1848 года обозначили конец революции в Пруссии в результате государственного переворота. Поскольку конституция была навязана, то есть назначена сверху без голосования, можно было предполагать другие изменения.

Назначенные конституцией две палаты собрались на первое заседание 26 февраля 1849 года. В первой палате действовал более высокий избирательный ценз, то есть в ней доминировало дворянство. На первых выборах во вторую палату действовало всеобщее и равное избирательное право. Вторая палата сразу имела дело с правительством, признав 21 апреля 1849 года имперскую конституцию. Поскольку это противоречило властным претензиям короля, он распустил вторую палату 27 апреля 1849 года. 20 мая 1849 года чрезвычайным декретом он ввёл трёхклассовое избирательное право для второй палаты. Дифференцированные в зависимости от дохода сильно различающиеся по численности группы отныне избирали фиксированное количество депутатов. С учётом многочисленных предложенных изменений и оговорок в пользу короны пересмотренная конституция вступила в силу 2 февраля 1850 года. В 1853 году король принял решение о наследственной передаче места в созданной верхней палате для определённого круга лиц. Он также оставил за собой право самостоятельно назначать отдельных депутатов. Конституция действовала вплоть до Ноябрьской революции 1918 года.

Последние годы правления

В 1850 году княжества Гогенцоллерн-Зигмаринген и Гогенцоллерн-Хехинген были подчинены Пруссии в качестве нового административного округа «Земли Гогенцоллернов». Помимо этого королю принадлежала решающая роль в восстановлении замка Гогенцоллерн.

Болезнь и неспособность управлять государством

В 1857 году Фридрих Вильгельм IV перенёс несколько ударов и из-за ограниченности в речи не мог далее самостоятельно управлять государством. Супруга Фридриха Вильгельма IV Елизавета Людовика Баварская позаботилась о том, чтобы король передал бразды правления Пруссией своему брату Вильгельму 7 октября 1858 года. После этого монаршая чета предпринимала длительные поездки по Европе, кульминацией которых стал визит к римскому папе.

Смерть и погребение

О смерти больного короля сохранилось письменное свидетельство, написанное его флигель-адъютантом принцем Крафтом цу Гогенлоэ-Ингельфингеном, в чьи задачи входило оповещение ближайших родственников. Около полуночи, с наступлением 1861 года, Гогенлоэ телеграфировал принц-регенту: «Внезапно более быстрое приближение к концу, чем следовало ожидать. Кончина возможна в любой момент. Верноподданически передаю на Ваше усмотрение, нужно ли и когда сообщить об этом ночью королевской семье».

Принц Вильгельм велел уведомить всю королевскую семью и незамедлительно отбыл в Потсдам. Сообщалось, что в Берлине вскоре невозможно было достать локомотив, поскольку каждый член королевского дома воспользовался отдельным составом, спеша на прощание с умирающим. Принц Фридрих Карл якобы прибыл в дворец Сан-Суси на санях.

Смерть монарха наступила практически публично. 2 января 1861 года последний удар завершил страдания короля. В соответствии с указаниями, содержавшимися в королевском завещании 1854 года, Фридрих Вильгельм IV был погребён во Фриденскирхе в Потсдаме, а извлечённое из тела сердце было захоронено у входа в склеп Шарлоттенбургского дворца, где нашли своё последнее упокоение родители монарха.

Родословная

Предки Фридриха Вильгельма IV

16. Фридрих Вильгельм I Король Пруссии               8. Август Вильгельм Прусский                       17. София Доротея Ганноверская               4. Фридрих Вильгельм II Король Пруссии                             18. Фердинанд Альбрехт II Брауншвейг-Вольфенбюттельский               9. Луиза Амалия Брауншвейг-Вольфенбюттельская                       19. Антуанетта Амалия Брауншвейг-Вольфенбюттельская               2. Фридрих Вильгельм III Король Пруссии                                   20. Людвиг VIII (ландграф Гессен-Дармштадта)               10. Людвиг IX (ландграф Гессен-Дармштадтский)                       21. Шарлотта Кристина Ганау-Лихтенбергская               5. Фридерика Луиза Гессен-Дармштадтская                             22. Христиан III (герцог Пфальц-Цвейбрюккена)               11. Генриетта Каролина Пфальц-Биркенфельдская                       23. Каролина Нассау-Саарбрюкенская               1. Фридрих Вильгельм IV                                         24. Адольф Фридрих II Мекленбург-Стрелицкий               12. Карл Мекленбург-Стрелицкий                       25. Кристиана Эмилия Шварцбург-Зондерсгаузенская               6. Карл II (великий герцог Мекленбург-Стрелица)                             26. Эрнст Фридрих I Саксен-Гильдбурггаузенский               13. Елизавета Альбертина Саксен-Гильдбурггаузенская                       27. София Альбертина Эрбах-Эрбахская               3. Луиза Мекленбург-Стрелицкая                                   28. Людвиг VIII (ландграф Гессен-Дармштадта) (=20)               14. Георг Вильгельм Гессен-Дармштадтский                       29. Шарлотта Кристина Ганау-Лихтенбергская (=21)               7. Фридерика Гессен-Дармштадтская                             30. Кристиан Карл Лейнинген-Дагсбург-Фалькенбургский               15. Мария Луиза Альбертина Лейнинген-Дагсбург-Фалькенбургская                       31. Катарина Поликсена Сольмс-Рёдельхеймская             </center>

Ссылки

• Энгельс Ф. [lugovoy-k.narod.ru/marx/01/19.htm Фридрих-Вильгельм IV, король прусский]
• Фридрих-Вильгельм IV, прусский король // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-52562.ln-ru Профиль короля Фридриха Вильгельма IV] на официальном сайте РАН

Отрывок, характеризующий Фридрих Вильгельм IV

На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.