Владимир (Кириллов)

Епископ Владимир (в миру Василий Кириллов; ум. нач. 1942, Таганрог) — епископ Русской православной церкви.

Биография

Сын священника, родом из Таганрога.

Окончил Екатеринославскую Духовную Семинарию. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета и занимался адвокатурой.

Учился в Киевской духовной академии, затем перевёлся в Санкт-Петербургскую Духовную Академию, которую окончил её в 1916 году, будучи уже иеромонахом со званием кандидата богословия.

В 1921 году в Москве хиротонисан в епископа (кафедра неизвестна). Чин хиротонии возглавил Патриарх Тихон. Назначен управляющим Минской епархией.

В 1922 году уклонился в обновленческий раскол.

30 сентября 1923 года назначен на Таганрогскую обновленческую кафедру. Его предшественник Александр (Белозер) покаялся в расколе и вернулся Патриаршую церковь. На епархиальном съезде в октябре 1923 года Владимир, видимо пытаясь успокоить духовенство, объявил себя врагом «Живой церкви», но факт его принадлежности к этой организации достаточно скоро стал достоянием общественности. С именем епископа Владимира связывается введение нового стиля и присоединение к Таганрогской обновленческой епархии ряда приходов, ранее входивших в Донскую и Новочеркасскую епархию, о чём свидетельствует протокол съезда духовенства и мирян Кирсановского благочиния: «В сентябре 1923 г[ода] нами было получено распоряжение от архиепископа Таганрогского о присоединении нас к Таганрогской епархии». Помимо приходов Кирсановского благочиния, в состав Таганрогской епархии вошел ряд церквей Таганрогского округа.

Епископ Владимир не задержался в Таганроге. Уже 11 ноября того же обновленческим епископом Таганрогским был назначен Александр (Шубин). Протоиерей Петр Пяхкель упоминает, что Владимир «не долго архиепископствовал там; разругался с таганрогцами, как и следовало ожидать, и уехал. Сейчас в Могилёве, должно быть епископом»

В 1924 году был обновленческим архиепископом Могилёвским. Возведён в сан митрополита.

В 1924 году делал доклад на обновленческом предсоборном совещании на тему «Государственное правовое положение Церкви и духовенства».

В 1925 году назначен обновленческим митрополитом Белорусским и Минским. С этим титулом он выступал на пленуме Синода в Москве, где сделал доклад о положении церковных дел в Белоруссии. Первая служба митрополита Владимира на новой кафедре состоялась на Рождественские праздники. Но уже в конце января 1926 г. он вернулся в Могилев для проведения пленума Белорусского Синода. А еще через месяц из-за внутреннего конфликта в общине он покинул Белорусскую землю. Официальной причиной послужила «болезнь по старости лет».

Владимира Кириллова назначили на Сумскую кафедру в ведении Всеукраинского обновленческого Синода, но в 1927 году он уклонился в григорианский раскол.

В 1936 года появился в Таганроге, где и жил до самой смерти. Питался подаянием, нищенствуя по улицам Таганрога и поддерживая себя помощью верующих. Вернулся в обновленчество, так как встретивший его в 1941 году епископ Иосиф (Чернов), говорил о нём как об обновленце.

На 1941 год, согласно рапорту епископа Таганрогского Иосифа (Чернова) митрополиту Сергию (Страгородскому), в Таганроге у него «была лишь одна кладбищенская церковь, и та закрыта, а ключи хранились у немцев».

В том же рапорте епископ Иосиф написал: «Сознал своё заблуждение, чистосердечно раскаялся во всём и со слезами на глазах просил от вашего Святейшества разрешения его грехов и принятия в сонм православных» и в декабре 1941 года епископом Иосифом (Черновым) был принят в общение с Православной церковью в сане епископа.

Проживал (после сего) в Таганроге в большой нужде.

Скончался в начале 1942 года в Таганроге. Похоронен на Таганрогском городском кладбище как епископ. По указанию епископа Сергия Ларина на его могиле был поставлен железный крест с мемориальной надписью.

Отрывок, характеризующий Владимир (Кириллов)

– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…