Шмаков, Геннадий Григорьевич

Геннадий Григорьевич Шмаков (27 марта 1940, Свердловск — 21 августа 1988, Нью-Йорк) — русский поэт, переводчик и балетный критик, специалист по творчеству М. Кузмина и К. Кавафиса, автор биографий Жерара Филиппа и Михаила Барышникова.

Биография

В 1962 г. окончил филологический факультет Ленинградского университета (отделение классической филологии), интересовался языком греческих «отцов церкви». С 1973 года член Союза писателей. Был женат, от первого брака имел сына Кирилла Ротуло.

В 1969 г. окончил аспирантуру. Преподавал историю западной литературы в Ленинградском институте театра и кино, рецензировал балетные постановки и кинофильмы. Переводил поэзию П. Верлена, Ж. Кокто, Ф. Пессоа, Р. Дарио, прозу М. Пруста, Н. Готорна и Г. Джемса. Перевёл на русский язык стихотворения александрийского поэта Константиноса Кавафиса; эту «огромную работу» особенно ценил И. Бродский, посвятивший Шмакову вторые «Венецианские строфы».

В декабре 1974 года Геннадий Григорьевич фиктивно женился на американской гражданке и через год, в декабре 1975 года, выехал из Советского Союза в США, на постоянное место жительства в Нью-Йорк. Поддерживал дружеские отношения с Михаилом Барышниковым, Натальей Макаровой, Иосифом Бродским, Александром Либерманом, последние годы провёл в загородном доме последнего. Академическая карьера Шмакова в США не сложилась, по мнению И. Бродского, из-за пренебрежительно-враждебного отношения университетской профессуры. Бродский неоднократно упоминает имя Шмакова в своих заметках и интервью:

Мы со Шмаковым были римлянами в некотором роде… Шмаков — это человек, который действительно был — ну, не хочу сказать, что альтер эго — но в некотором роде у меня было оснований доверять ему больше чем кому бы то ни было. Не только потому, что он был одним из самых образованных людей своего времени. Что само по себе создавало колоссальный — если не пиетет, то, по крайней мере, колоссальные основания для доверия. То есть это происходило не только потому, что он читал все, знал все. Но именно потому, что мы с ним действительно были, как говорится, одного поля ягоды.

Шмаков не скрывал своей гомосексуальности; умер от СПИДа. Остались незаконченными его автобиографический роман, биографии М. Петипа, М. Каллас, М. Пруста. Также не опубликованы многие его стихи, в том числе гомоэротические. По завещанию поэта его тело было кремировано и Евгений Рейн развеял его прах в Нью-Йорке. Через три года усилиями друзей поэта была издана книга его избранных переводов «Странница-любовь».

В художественной литературе

• Геннадий Шмаков — прототип Сани Стеклова, персонажа романа Людмилы Улицкой «Зеленый шатёр».
• Под именем Володя Шмакофф появляется в текстах Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка», «История его слуги», «Муссолини и другие фашисты…», «Сын убийцы», «Мальтийский крест».

Публикации

• Шмаков Г. Г. Блок и Кузмин (новые материалы)// Блоковский сборник. II. Тарту, 1972. С. 349-350
• Шмаков Г. Два Калиостро// Кузмин М. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро. New York, 1982. C. 16
• Геннадий Шмаков. Странница-любовь.// Избранные переводы. Л. : Издательство «Петрополь» Ленинградского отделения Советского фонда культуры. 1991.

Ссылки

• [www.vekperevoda.com/1930/shmakov.htm Подборка переводов Г. Шмакова]
• [brodsky.ouc.ru/skorbnaya-muza.html,%20http:/www.google.com.ua/pamyati-gennadiya-shmakova.html И. Бродский. «Памяти Геннадия Шмакова»]
• [kuzmin.vpeterburge.ru/article/shmakov_kaliostro.htm Предисловие к публикации М.Кузмина "Два Калиостро"]

Отрывок, характеризующий Шмаков, Геннадий Григорьевич

С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.