Девриент, Людвиг

Людвиг Девриент

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Людвиг Девриент (нем. Ludwig Devrient, настоящее имя Давид Луи Де Вриент, нем. David Louis De Vrient; 15 декабря 1784, Берлин — 30 декабря 1832, Берлин) — немецкий актёр, крупнейший представитель романтизма в театре Германии. Основатель театральной династии Девриентов.

Жизнь и творчество

Людвиг Девриент родился в зажиточной семье крупного торговца. Не желая становиться коммерсантом, как настаивал его отец, молодой человек уходит в армию, но вскоре покидает военную службу. Находясь в кругу близких и друзей своего старшего брата в Лейпциге, Людвиг знакомится с артистической средой и сам решает стать актёром.

Вначале Л.Девриент работал в провинциальных театрах и без особого успеха. Первой его удачной ролью было исполнение в драме Шиллера «Разбойники» Франца Моора, а также музыканта Вурма («Коварство и любовь» Шиллера) и Гарпагона («Скупой» Мольера) в 1805 году. Наибольший успех выпадает на долю актёра в годы его работы в театре Бреславля (1809—1815). Здесь ему удались его значительнейшие как трагические (король Лир, Шейлок, Яго), так и комедийные (Фальстаф) роли. После этого Девриент переезжает в Берлин и продолжает играть уже в столичном театре до своей смерти.

Людвига Девриента относят к крупнейшим актёрам-романтикам в одном ряду с Эдмундом Кином, Павлом Мочаловым, Фредериком Леметром. Как замечал известный драматург Генрих Лаубе, Девриент «поражал, захватывал, увлекал, приводил в энтузиазм» не просто красотой стиля, но «непосредственностью выражения страстей, потрясающим порывом в отдельных ситуациях, подавляющей внезапно прорывающейся мощью сильного характера».

Племянник актёра, режиссёр Эдуард Девриент, писал об игре своего дяди: «Он не обладал ни грацией, ни благородством, ни плавностью речи… Его дух устремлялся с каким-то демоническим наслаждением к границам человеческого, к его крайним проявлениям. Из ряда вон выходящее, страшное, возбуждающее ужас, причудливое и смешное, начиная от мельчайших, едва заметных черт до предельной грани выразительности — такова была область, которой он владел». Трагическим образам, созданным актёром, были присущи мрачные, демонические черты.

Для Девриента как актёра огромную роль играло интуитивное постижение образа — «шестым чувством», как называл это Эрнст Теодор Амадей Гофман; для него было характерно, по словам писателя «полное растворение в подлежащем изображению характере». Людвига Девриента связывали с Гофманом большая дружба и духовная близость, как у Эдмунда Кина с Байроном, а у Леметра — с Бальзаком.

Своим творчеством великий романтик Девриент (особенно при исполнении комических ролей) подготовил немецкий театр к переходу от романтизма к реализму, осуществлённому во II-й трети XIX столетия.

Литература

• «История зарубежного театра», ч.2, Москва 1984.

Ссылки

• Людвиг Девриент // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Девриент, Людвиг

Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.