День белой ромашки

День Белой ромашки (День Белого цветка) — день помощи больным туберкулёзом (белой чумой, бугорчаткой, чахоткой, сухоткой, золотухой) и солидарности с больными и фтизиатрами.

История

Впервые был массово отмечен в Швеции 1 мая 1908 года. В знак солидарности со всеми больными туберкулёзом, мужчины вдевали целлулоидный цветок белой ромашки — символ «природного антибиотика», входившей в состав использовавшихся для лечения туберкулёза средств народной медицины, и одновременно любви, уязвимости и ранимости — в петлицы или прикалывали к шляпам, а дамы — прикалывали к шляпам или к платью. Доходы от продажи цветков шли на помощь больным. Этот праздник отмечался ранее и в других странах Европы, но не массово. Так в кантоне Женева Швейцарской конфедерации данный праздник стихийно отмечался на первомайских собраниях трудящихся примерно с 1900 года. Из Швеции праздник, отмечавшийся вместе с Первомаем, распространился на все скандинавские страны.

В России

В Финляндии, а затем в Российской империи и Царстве Польском праздник проходил под покровительством страдавшей от туберкулёза великокняжеской (императорской, царской) фамилии и лично государя императора — главы Русской православной церкви, названного в честь погибшего от этой болезни члена Дома Романовых — Николая Александровича. Из-за этого на территории СССР День Белой ромашки не отмечался с 1917 года.

Хотя общероссийский День Белой ромашки проводился на Первомай, в некоторых городах устраивались дополнительные Дни Белой ромашки. Так, в Нижнем Новгороде в августе 1911 года проводился День Белой ромашки, во время которого собрали двадцать тысяч рублей. Каждый раз, когда семья императора приезжала в Ливадию, в Ялте проходили большие благотворительные базары под Августейшим покровительством Александры Федоровны и при её личном участии. Весенние благотворительные базары получили название «День Белого цветка». Они проходили на Ялтинском молу с 1911 года. Там монтировались павильоны, один из которых украшался лиловой тканью, так как Императрица любила лиловый цвет, и глициниями. В нём торговала сама Александра Федоровна. Ей помогали Великие Княжны — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. В 1912 году впервые помогал и Царевич Алексей. Для благотворительного базара Александра Федоровна и дочери помимо цветков готовили различные поделки, миниатюры, вышивки, фотографии царской семьи. Вырученные довольно внушительные суммы шли на лечение больных туберкулёзом, причём императрица лично участвовала в их распределении по различным благотворительным учреждениям. Например, в 1911 и 1913 годах семьёй императора было собрано более 40 тысяч рублей!

«В День Белого цветка 19 апреля (2 мая по новому стилю) 1914 года, — сообщал журнал „Туберкулёз“, — Ялтинский отдел Всероссийской Лиги по борьбе с туберкулёзом во второй раз был осчастливлен личным участием продажи цветка Высочайших Особ: в Ливадии белую ромашку соизволила продавать Ея Императорское Величество Государыня Императрица Александра Фёдоровна, там же продавали цветы Их Императорские Высочества Наследник Цесаревич и Великие Княжны».

Секция по борьбе с туберкулёзом при московском отделе «Русского общества охранения народного здравия», шефом которого был принц А. П. Ольденбургский из Дома Романовых, была организована в 1908 году. Просветительская и студенческая комиссии при секции занимались проведением лекций, оформлением плакатов, воззваний, выставок с целью профилактики туберкулеза. В 1911 году секция поставила вопрос о строительстве первого в Подмосковье санатория для больных туберкулезом.

Одним из широких мероприятий секции была организация, по предложению А. А. Владимирова, 20 апреля 1911 года (3 мая по новому стилю в продолжение Первомая) первого Туберкулезного дня, или Дня Белой ромашки. В этот день в Москве, как и почти по всей остальной России, на площадях, улицах, в магазинах, трамваях, учреждениях были расклеены 1000 плакатов, розданы 22000 плакатов-летучек и 100000 листков, в которых содержались сведения о причинах туберкулёза, мерах его предупреждения. В Петербурге с 19 апреля (2 мая по новому стилю) по 1 мая были прочитаны лекции в 40 учебных заведениях. Просветительских листков было роздано 30000.

Для получения денежных средств была организована массовая продажа целлулоидного цветка — белой ромашки, которая стала эмблемой борьбы с туберкулёзом. В Петербурге наиболее успешными продавщицами были студентки Высших женских курсов и Женского медицинского института. В Москве и Петербурге в этот день было собрано более 150 000 рублей. В Петербурге на эти средства был переустроен детский туберкулёзный санаторий на Крестовском острове, открыт первый в городе противотуберкулёзный санаторий-профилакторий для взрослых. Деньги были также израсходованы на лечение детей и рабочих в санаториях Финляндии и на строительство туберкулёзного санатория в Териоки (теперь Зеленогорск), на подготовку медицинских сестёр, на усиленное питание и улучшение жилищных условий больных. Московская секция Пироговского общества финансировала проведение таких дней в Ярославле и Костроме, где были организованы местные общества по борьбе с туберкулёзом. Петербургское отделение лиги для борьбы с туберкулёзом — Санкт-Петербургское общество борьбы с бугорчаткой — снабдило целлулоидными цветами отделения в Кронштадте, Ревеле (Таллинне), Киеве, Одессе, Уральске. Но искусственных цветов не хватило, и продавали много живых цветов.

Из «Отчёта по организации праздника „Белого цветка“ 20 апреля 1911 года»:

«Продажа цветов производилась как на улицах, площадях Санкт-Петербурга, в учреждениях — казенных и частных, фабриках, учебных заведениях, театрах и пр., так и в городах Царском селе, Гатчине, Павловске, Петергофе, Луге, Ораниенбауме и Сестрорецке. Каждое лицо, участвовавшее в продаже, снабжалось особым значком и именной номерной карточкой с печатью Общества… Цветы накалывались на особые щиты, стоимость которых была отчасти покрыта прокатной картой, взимавшейся с продавщиц, в размере 20 коп. за щит. Сбор денег производился либо в кружки, снабженные соответственными карточкам номерами, либо в тарелки (предусмотренные для сбора в закрытых заведениях). Кружки сдавались до 23 апреля включительно под расписку в запечатанном виде в центральное бюро. Комиссией по устройству увеселений было постановлено пригласить в дворцовые и городские сады военные оркестры, на что и были получены соответствующие разрешения…»

День Белой ромашки в России проходил под покровительством императорской фамилии. Местные отделения Лиги по борьбе с туберкулёзом России организовывали комитеты для проведения Дня Белого цветка во главе с местными представителями императорской фамилии, или, если их не было, жёнами губернаторов, вице-губернаторов, видными представителями дворянства или купечества, реже — врачами из Лиги по борьбе с туберкулёзом, особенно женщинами-врачами. Проходили шествия с военными оркестрами. Учителя, врачи, священнослужители и учёные читали лекции в клубах, школах, амбулаториях. Лётчики устраивали показательные полёты. Почти везде, где были автомобили, проходили автопробеги, автомобили были украшены зелёными деревцами и другой зеленью, так необходимой для борьбы с туберкулёзом, и, конечно, ромашками. Устраивались гуляния в парках и садах и сеансы кинематографа. Цветы — целлулоидные, из бумаги, из шёлка и обычные живые цветы — продавали везде, даже в трамваях. Деятели искусства проводили благотворительные концерты. Активно участвовали сестра Чехова Мария Павловна и его вдова Ольга Книппер-Чехова — наиболее известные после императорской фамилии жертвователи. В 1911 году было собрано полмиллиона рублей, в 1912 году — миллион рублей. Крупнейшим жертвователем была императорская фамилия.

В 1912 году только в Москве было собрано 230 тысяч рублей. На эти средства, в частности, по инициативе великой княгини Елизаветы Фёдоровны был создан туберкулёзный санаторий «Ромашка». Он поначалу арендовал частный дом, а в 1914 году построили собственное здание в Большой Всехсвятской роще. Первым директором санатория стала Ольга Ивановна Богословская, член общины Марфо-Мариинской обители. После революции Богословскую уволили с поста директора, но санаторий просуществовал до 1928 года. После революции, хотя дни Белой ромашки больше не проводились, в Москве в 1920 году был открыт показательный санаторий «Белая ромашка». Памятью о днях Белой ромашки стали и другие многочисленные противотуберкулёзные учреждения с названиями «Ромашка», «Белая ромашка» и т. д., существующие и в наши дни по всей территории бывшей Российской империи.

Наибольшая активность была в День Белой ромашки в 1913 году, когда отмечали 300 лет Дома Романовых и использовались все виды пропаганды.

День Белой ромашки продолжили праздновать в современной России с конца 1990-х годов.

Ссылки

• [uzrf.ru/publications/publicistika/den-belogo-cvetka/ День Белого цветка]

Отрывок, характеризующий День белой ромашки

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.