Корлл, Дин

Дин Арнольд Корлл
англ. Dean Arnold Corll
24-летний Корлл вскоре после его зачисления в Вооружённые Силы США, август 1964 года
Имя при рождении:	Дин Арнольд Корл
Прозвище	Кэндимэн Гаммельнский крысолов
Дата рождения:	24 декабря 1939(1939-12-24)
Гражданство:	США США
Дата смерти:	8 августа 1973(1973-08-08) (33 года)
Причина смерти:	Убит сообщниками из страха стать его очередной жертвой
Убийства
Количество жертв:	27-44?
Период убийств:	?-1973
Основной регион убийств:	Техас
Способ убийств:	Удушение, огнестрельное оружие
Мотив:	Сексуальный
Дата ареста:	Убит до ареста

Дин Арнольд Корлл (англ. Dean Arnold Corll) (24 декабря 1939 — 8 августа 1973) — американский серийный убийца, который совместно с двумя сообщниками (Дэвидом Бруксом и Элмером Уэйном Хенли-младшим) изнасиловал и убил по меньшей мере 27 мальчиков в период 1970-1973 годов в Хьюстоне. История вскрылась только после того, как Элмер на смерть застрелил Корлла, и на тот момент считалась самой зверской серией убийств в американской истории.

Прозвищем Кролла было Кэндимэн (Candy Man), так как он и его семья владели кондитерской фабрикой в Хьюстон-Хэйтс и Кролл часто заманивал своих будущих жертв бесплатными конфетами.

Официально была установлена причастность Кролла только к 27 убийствам, на данный момент он подозревается в совершении ещё 44 убийств.

Биография

Детство и юность

Дин Корлл родился 24 декабря 1939 года в штате Индиана в семье Арнольда Эдвина Кролла (7 Февраля 1916 — 5 Апреля 2001) и Мэри Робинсон (9 Мая 1916 — 31 Мая 2010). У Дина младший брат Стэнли, который родился в 1942 году. Арнольд был строг с сыновьями, тогда как Мэри их очень защищала. Родители часто ссорились и в итоге, в 1946 году развелись. Мальчики после развода остались с матерью. Вскоре после развода Арнольд был призван в ВВС в Мемфисе в Теннесси, после чего Мэри продала их дом и вместе с детьми переехала туда же в Мемфис, где поселилась в трейлере, чтобы её сыновья могли сохранить контакт с отцом. В дальнейшем Арнольд и Мэри делали попытки помириться. Так в 1950 году они вступили в повторный брак и переехали в Пасадину в Техасе, но в 1953 году снова развелись. При разводе Дин и Стэнли опять остались с матерью, но продолжали часто видеться с отцом. Затем Мэри вышла за путешествующего продавца часов Джейка Веста и семья переехала в Вайдор в Техасе, где у Дина в 1955 году появилась сводная сестра Джойс. По совету продавца орехов, Джейк и Мэри основали там небольшую семейную кондитерскую фабрику «Пекан-Принц», которая изначально располагалась в гараже их дома. Начиная с этого момента и вплоть до окончания школы Дин и Стэнли работали на этой самодельной «фабрике» день и ночь — в их обязанности входило следить за машиной, изготавливающей изделия, и их последующая упаковка.

В детстве Дин был застенчивым, серьёзным ребенком, редко общался с другими детьми, но в то же время проявлял интерес к более богатым сверстникам. В семь лет он перенёс недиагностированную вовремя ревматическую лихорадку, которую выявили только в 1950 году (когда ему было десять), когда врачи заметили у него шумы в сердце. После этого Корлл был освобождён от уроков физкультуры в школе. С 1954 по 1958 года Дин учился в Старшей Школе Вайдора. Хотя он был прилежным учеником и хорошо учился, его единственной интересующей там вещью был школьный духовой оркестр, в котором он играл на на тромбоне. Не смотря на то, что вокруг Дина сложилась репутация одиночки, в подростковых годах он встречался с девушками.

Дин закончил школу летом 1958 года, после чего семья переехала в северные предместья Хьюстона, чтобы их бизнесс был поближе к городу (поскольку именно в Хьюстоне Джейку удавалось сбыть большую часть их продукции). Здесь им удалось открыть целый магазин, названный всё так же «Пекан-Принц». В 1960 году, по просьбе матери, Дину пришлось переехать в Индиану, чтобы оказать поддержку его овдовевшей бабушке, где он прожил почти два года. В течение этого периода у него была тесная связь с местной девушкой, но когда та предложила ему пожениться, он отказался. В 1962 году он вернулся в к родителям, чтобы помочь с магазином, который в это время переехал в район Хьюстон-Хэйтс (в то время это был очень экономически бедный район Хьюстона). Чуть позже Дин поселился в квартире над магазином.

В 1963 году Мэри развелась с Джейком и открыла собственный кондитерский бизнес «Корлл-Кэнди-Компани», в котором Дин был назначен вице-президентом. В тот же самый год один из несовершеннолетних работников пожаловался Мэри, что Дин к нему сексуально пристаёт. В ответ, Мэри просто уволила парня.

Армия

10 августа 1965 года Дин был призван в армию и был отправлен для начальной подготовки на базу Форт-Полк в Луизиане. Позже его переправили на Форт-Беннинг в Джорджии на обучение радиотехника, после чего его постоянным местом назначения стала база Форт-Худ в Техасе. Согласно официальным военным отчетам, служба Дина Корлла в армии была безупречной. Однако сам Дин, по слухам, ненавидел военную службу; он подал прошение об отставке на основании того, что должен помогать в семейном бизнесе. Его прошение было удовлетворено и после 10 месяцев службы, 11 июня 1965 года, Дин получил почётную отставку.

Несколько очень близких знакомых Дина рассказывали, что, как сам Дин им сообщил после возвращения, именно в армии оно окончательно осознал, что он гей. Другие знакомые, которым он этого не говорил, сообщили, что сами догадались о его ориентации, когда заметили небольшие изменения в его внешнем поведении в те моменты, когда он был в компании несовершеннолетних парней.

Корлл-Кэнди-Компани

Вернувшись из армии Дин снова стал вице-президентом их семейной компании. Бывший отчим Дина Джейк Вест сохранил право собственности их прежнего бизнеса, из-за чего между «Пекан-Принц» и «Корлл-Кэнди-Компани» постепенно началась ожесточённая конкуренция. В итоге Дину часто проходилось работать с утра до ночи, чтобы удовлетворить растущий спрос на продукцию их фабрики.

В 1965 году «Корлл-Кэнди-Компани» переехала на 22-ю улицу и расположилась напротив Начальной Школы Хэлмс. Здесь Дин часто бесплатно раздавал местным детям (и, особенно, несовершеннолетним парням) конфеты: в результате этого поведения за ним закрепилась кличка «Кэнди-мен» (сластёна) и «Гаммельнский крысолов». В свою очередь компания взяла в качестве дешёвой рабочей силы несколько подростков и Дин, как было замечено, флиртовал с некоторыми из них. Он также установил на задворках фабрики бильярдный стол, где часто собирались работники.

В июне 1968 года «Корлл-Кэнди-Компани» закрылась, после чего Дин пошёл работать электриком в «Хьюстон-Лайтнинг-энд-Пауэр», где проверял электрические релейные системы, а Мэри и Джойс уехали в Колорадо. И хотя Мэри часто говорила с сыном по телефону, воочию они больше никогда не встречались. В «Хьюстон-Лайтнинг-энд-Пауэр» Дин проработал вплоть до смерти.

Дэвид Бруск

В период существования «Корлл-Кэнди-Компани» вокруг Дина очень часто собирались дети и подростки, которые тусовались с ним на задворках фабрики. Дин часто устраивал с ними совместные походы на пляжи южного Техаса. В 1967 году Дин познакомился с 12-летним шестиклассником Дэвидом Оуэном Бруксом, который был одним из тех детей, которым он бесплатно раздавал сладости. Дэвид был очень закомплексованным (потому что носил очки) и проникся симпатиями к Дину, потому что тот его не дразнил за внешность и всегда давал карманные деньги, если Дэвид их просил. В конечном итоге Дэвид стал относится к Дину, как ко второму отцу (родители Дэвида были в разводе и он жил с отцом). Дин постепенно начал подкупать Дэвида деньгами и подарками и их отношения так же постепенно вышли за грани дозволенного: в начале 1969 года Дин уговорил Дэвида на интимные отношения и после этого часто делал ему минет. В 1970 году Дэвид, которому уже было 15, закончил школу и переехал к матери в Бомонт, но каждый раз, когда он навещал отца в Хьюстоне, то навещал заодно и Дина, который разрешал ему пожить в его квартире, если Дэвид того хотел. В прочем, в конце того же 1970 года Дэвид вернулся в Хьюстон и, как он сам позже рассказывал, стал считать квартиру Дина своим вторым домом.

Убийства

В период между 1970 и 1973 годами Дин Корлл похитил и убил где-то около 28 человек. Все его жертвы были парнями в возрасте от 13 до 20 лет, большинство из них были подростками из Хьюстон-Хэйтс. В большинстве случаев Корлл помогали два сообщника: вышеупомянутый Дэвид Оуэн Бруск и Элмер Уэйн Хенли-младший. Несколько жертв были друзьями Брукса или Хэнли (или их общими друзьями), другие были людьми, с которыми Корлл знакомился заранее. Две жертвы, Билли Болч и Грегори Малли Винкл, были бывшими работниками «Корлл-Кэнди-Компани».

Жертвы Корлла обычно заманивались обещанием вечеринок в одну из двух его машин (фургон «Форд-Иконолайн» и машина «Плимут-Джи-Ти-Икс») и их везли к нему на дом. Там их спаивали алкоголем и наркотиками до потери сознания и заключали в наручники (или просто скручивали силой). Затем с жертв снималась одежда и они обычно привязывались к кровати Кролла или к специальной доске для пыток, которая у Кролла висела на стене. После их насиловали и избивали, что иногда длилось несколько дней. Убивали жертв двумя способами: или душили, или расстреливали из пистолета 22-го калибра. Тела прятались в одном из четырёх мест: в арендованном сарае для лодок, на пляже на Полуострове Боливара, в лесу возле водохранилища Сэма Рейберна (у семьи Корлла там была бревенчатая хижина на берегу) или на пляже в округе Джефферсона. Было несколько случаев, когда Корлл заставил своих жертв написать их родителям письма с выдуманными причинами их отсутствия, чтобы те не волновались раньше времени. Корлл часто оставлял себе что-нибудь на память о своих жертвах (чаще всего, ключи).

В период убийств Корлл часто менял место жительства, но никогда не уезжал далеко от Хьюстон-Хэйтс. Только весной 1973 года он переехал в Пасадену.

Первые убийства

Первой и на сегодня известной жертвой Корлла стал 18-летний первокурсник Техасского университета Джеффри Конен, которого Дин убил 25 сентября 1970 года. Конен вместе с другим студентом путешествовал автостопом из университета в дом родителей в Хьюстоне. Прибыв в Хьюстон Коен в одиночестве был высажен на углу Вестеймер-Роуд и Саут-Восс, что недалеко от верхнего района Хьюстона. Корлл в то время жил в квартире на Йорктаун-Стрит около пересечения с Вестеймер-Роуд и, вероятно, предложил Конену подвезти его до дома родителей, на что Конен, очевидно, согласился. 10 августа 1973 года Дэвид Брукс привел полицию к телу Джеффри Конена. Тело было похоронено на пляже Хай-Айленд. Судмедэксперты впоследствии установили, что парень был задушен: его душили как за шею, так и засунув в качестве кляпа кусок ткани в рот. Обнажённое тело Конена было захоронено под большим валуном, было покрыто извёсткой и завёрнуто в полиэтилен, руки и ноги были связаны. Где-то в период убийства Конена Дэвид Брукс застал Корлла за пыткой ещё двух парней. Корлл пообещал Бруксу автомобиль взамен его молчания и позже купил ему зелёный «Швероле-Корвет». Ещё позже Корлл сказал Бруксу, что эти парни убиты, и пообещал по 200 долларов за каждого мальчика или подростка, которого Бруксу удастся заманить к нему в квартиру.

13 декабря 1970 года Брукс заманил 14-летних Джеймса Гласса и Дэнни Йейтса из Спринг-Бранча, которые возвращались с религиозного митинга. Так получилось, что Гласс был знаком с Бруксом и ранее даже посещал квартиру Корлла. Оба были замучены пытками, изнасилованы и задушены. Их тела в последствии были захоронены под землёй в лодочном сарае, который Корлл арендовал 17 ноября. Спустя шесть недель Брукс и Корлл столкнулись с братьями Дональдом и Джерри Волдропами, которые возвращались домой от друга. Схема их убийства была аналогична: их заманили в машину Корлла и отвезли в арендованную им квартиру на Мангум-Роуд, где изнасиловали, подвергли пыткам и задушили, после чего захоронили во всё том же сарае для лодок. Далее в период между мартом и маем 1971 года Корлл, при участии Брукса, похитил и убил ещё трёх мальчиков из Хьюстон-Хэйтса: 15-летнего Рэнделла Харви (последними его видели его родители 9 марта, когда он ехал на велосипеде в Оак-Форест, где подрабатывал неполный день дежурным на автозаправке), 13-летнего Дэвида Хиллигиста и 16-летнего Грегори Малли Винкла (оба были убиты 29 мая). В случае с Хиллигистом и Винклом в деле впервые засветился Элмер Уэйн Хенли — 15-летний Хенли был другом Хиллигиста и одним из волонтёров, помогающих в поиске пропавших; он даже лично напечатал и развесил по всему району объявления о вознаграждении за любую информацию о мальчиках.

17 августа Корлл и Брукс столкнулись с 17-летним приятелем Брукса Рубеном Ватсоном Хани, который возвращался домой из кинотеатра в Хьюстоне. Брукс заманил Хани предложением о вечеринке на квартиру Корлла (теперь уже на Сан-Фелипе-Стрит, где Корлл поселился за месяц до этого), далее всё прошло по прежнему сценарию. В сентябре Корлл переехал на другую квартиру, на 915-Коламбия-Стрит. Позже в полиции Брукс сказал, что в период, когда Корлл жил там и буквально вплоть до того дня, когда «на сцену вышел» Элмер Уэйн Хенли, они похитили и убили ещё двух парней. Причём, одного из них Корлл продержал в заложниках целых четыре дня, прежде чем убил. Личности этих парней установить не удалось.

Участие Элмера Уэйна Хенли

Элмер Уэйн Хенли родился в Хьюстоне 9 мая 1956 года и был старшим из четырёх сыновей Элмера-старшего и Мэри Уид. Отец был алкоголиком и избивал жену и детей. Не смотря на это, Мэри стремилась дать детям хорошее образование и огородить их от взрослых проблем. Когда Элмеру было 14, родители развелись и все четверо сыновей остались с Мэри. Поначалу Элмер хорошо учился в школе, но после развода родителей, чтобы помочь матери содержать семью, он устроился чернорабочим на неполную занятость и его оценки резко ухудшились, и он стал прогуливать школу. Где-то в этот период он познакомился с Дэвидом Бруксом, который был на год его старше. Хенли и Брукс часто прогуливали вместе уроки и, когда ему было 15, Хенли окончательно бросил школу. Через Брукса Хенли познакомился с Корллом и есть предположение, что на квартиру последнего Брукс привёл Хенли в качестве жертвы, однако Корлл разглядел в парне потенциал для будущего сообщника и не тронул его. Поначалу Хенли не обращал внимания на истинные масштабы отношения между Бруксом и Корллом, хотя и догадывался об ориентации последнего, но в то же время восхищался им за его трудолюбие. С 1971 года Хенли стал проводить много времени в обществе Корлла.

Об убийствах Хенли первое время не догадывался: Корлл внушил ему, что они с Бруксом занимаются лишь грабежами. С его подачи Брукс вместе с ними ограбил несколько домов, за что получил немного денег. В какой-то момент Корлл, явно с целью проверки, сможет ли он убить в случае надобности, на что Хенли ответил согласием. Частично причину исчезновения местных парней Хенли узнал зимой того же 1971 года, когда Брукс снова привёл его на квартиру Корлла, сказав, что «намечается прибыльное дельце». Правда, Корлл и тут обманул Хенли: он сказал ему, что связан с некой организацией в Даллас, которая содержит в сексуальном гей-рабстве маленьких мальчиков. Как и Бруксу, Хенли был предложен «гонорар» по 200 долларов за каждого пойманного мальчика. Полиции Хенли позже сказал, что несколько месяцев он игнорировал предложение Корлла, но тяжёлое финансовое положение его семьи в конечном итоге вынудило его в начале 1971 года ответить тому согласием. Личность первая жертвы, которая был похищена при участии Хенли, осталась неизвестной, но, предположительно, это был 17-летний Уиллард Кармон Бранч из Оак-Фореста, который пропал 17 февраля 1972 года, и чьё кастрированное тело позже было найдено захороненным в лодочном сарае. Корлл, со слов Хенли, на тот момент жил на 925-Шулер-Стрит, куда переехал в том же месяце, но Брукс позже в полиции сказал, что во время первого участия Хенли Корлл жил ещё по другому адресу. Бранча (если это действительно был он) заманили обещанием выкурить марихуаны. И хотя Хенли лично надевал жертве на руки наручники, связывал ноги и заклеивал ей рот скотчем, об последующем убийстве он всё также не догадывался.

Полностью правда открылась Хенли спустя месяц, 24 марта 1972 года, когда он аналогичным способом помог заманить к Корллу своего 18-летнего приятеля Фрэнка Агирре, которого они втроём увидели выходящим из ресторана на Ял-Стрит, где он работал. Но в этот раз Корлл лично скрутил жертву и именно его жестокое обращение открыло Хенли глаза и он узнал, что стало с предыдущими похищенными мальчиками (в том числе, Корлл и Брукс признались Хенли, что это они убили его друга Дэвида Хиллигиста). В 2010 году в интервью Хенли сказал, что умолял Корлла не убивать Агирре, но тот его не слушал. Однако, даже зная ужасную правду, Хенли принял деньги от Брукса и помог им захоронить тело Агирре на пляже Хай-Айленд. Позже на допросе Брукс сказал, что именно в период, когда Корлл жил на Шулер-Стрит, у Хенли наблюдались откровенные садистские наклонности, что косвенно могло объяснять, почему он согласился дальше помогать Корллу. Спустя месяц, 20 апреля, Хенли помог Корллу похитить другого парня — другого его друга, 17-летнего Марка Скотта. В случае с последним чуть не произошла осечка: когда Корлл попытался скрутить Скотта, тот начала яростно сопротивляться и в какой-то момент вооружился ножом, из-за чего Хенли пришлось наставить на него пистолет. Как и Агирре, Скотт был похоронен на Хай-Айленде. 21 мая троица похитила ещё двух парней — 17-летнего Билли Болча-младшего и 16-летнего Джонни Деломи. Их убил лично уже сам Хенли. Сначала он задушил Болча, а потом выстрелил в лоб Деломи, но тот ещё оставался жив (так как пуля вышла из уха) и тогда Хенли тоже задушил его. Болч и Деломи тоже были захоронены на Хай-Айленде.

26 июня Корлл покинул Шулер-Стрит и переехал на Уэсткотт-Тауэрс, где убил ещё двоих парней — 17-летнего Стивена Сикмена (последний раз его видели 19 июля незадолго до полуночи, когда он направлялся на вечеринку в Хьюстон-Хэйтс) и 19-летнего Роя Бантона (его похищение произошло примерно 21 августа, когда он направлялся в обувной магазин Хьюстона, где он работал). Сикман подвергся избиению тупым предметом в грудь и был задушен, Бантону дважды выстрелили в голову, оба были захоронены в лодочном сарае. Ни Хенли, ни Брукс никогда не упоминали имён Сикмана и Бантона и лишь в 2011 году оба были признаны жертвами Корлла, так как ранее их останки были ошибочно идентифицированы, как другие его жертвы. 2 октября Хенли и Брукс столкнулись с Уолли Джей Саймоно и Ричардом Хембри, когда те шли к дому последнего. Вечером того же дня Саймоно позвонил домой, но успел крикнуть в трубку лишь «мама», после чего связь оборвалась. Убили их только на следующий день, причём, со слов Брукса, Хенли случайно выстрелили из пистолета 22-го калибра Хембри в челюсть, когда вошёл в комнату, где оба парня были связаны. Позже обеих задушили и похоронилли в лодочном сарае прямо над телами Джеймса Гласса и Дэнни Йейтса. Спустя месяц троица похитила 19-летнего Ричарда Кепнера, когда тот направлялся к телефону-автомату, чтобы позвонить своей невесте. Его похоронили на Хай-Айленде. В целом, в период между февралем и ноябрем 1972 года троица похитила и убила как минимум 10 подростков в возрасте 13 и 19 лет; пять были похоронены на пляже, пять — в сарае.

20 января 1973 года Корлл переехал на Вирт-Роуд в районе Спринг-Бранч. Спустя две недели, 1 февраля, там был убит 17-летний Джозеф Лайлз, который был знаком с Корллом и Бруксом (Лайлз жил на Антуан-Драйв, где в 1973 году жил и Брукс). Хенли в этом убийстве, вероятно, не участвовал, так как в тот же период временно переехал в Маунт-Плезант и пытался поступить на службу в американский военно-морской флот, но его заявление было отклонено из-за того, что он не получил полноценного среднего образования, и вскоре Хенли вернулся в компанию Корлла. Хенли явно пытался дистанцироваться от Корлла для чего и переехал в Маунт-Плезант; это косвенно подтверждает его интервью 2010 года, где Хенли сказал, что он по любому не мог покинуть Хьюстноу, потому что у него было подозрение, что Корлл заглядывается на одного из его младших братьев.

7 марта Корлл покинул его квартиру на Вирт-Роуд и переехал в доставшуюся от отца квартиру в Пасадене по адресу 2020-Ламар-Драйв.

2020-Ламар-Драйв

Предположительно, в период с февраля по 3 июня 1973 года троица никого не убила или, во всяком случае, доподлинно не удалось установить, что они кого-то убили в этот период. Вероятно это было вызвано как отъездом Хенли в Маунт-Плезант, так и тем, что в начале 1973 года у Корлла развилась водянка яичка. Тем не менее, начиная с июня, темп убийств Корлла существенно увеличился. Хенли и Брукс позже свидетельствовали, что и уровень жесткости убийств в период проживания Корлла на Ламар-Драйв также заметно вырос. Хенли даже утверждал, что безумство Корлла достигло такого предела, что они с Бруксом постепенно начали заранее догадываться по внешнему поведению Корлла, когда он прикажет искать новую жертву. В период с июня по июль 1973 года троица совершила ещё семь убийств парней в возрасте от 15 до 20 лет, из которых Хенли участвовал по меньшей мере в шести.

4 июня был похищен 15-летний Уильям Рэй Лоуренс (последний рза был замечен его отцом на 31-й Стрит), который спустя три дня был захоронен на водохранилище Сэма Рейберна. Менее, чем через две недели, там был захоронен 20-летний автостопщик Рэймонд Блэкберн. 6 июля 1973 года Хенли начал посещать уроки в Тренерской Автошколе в Беллэйре, где познакомился с 15-летним Гомером Луисом Гарсия. На следующий день Гарсия позвонил своей матери и сказал, что переночует у друга. В ту же ночь он был застрелен и умер от потери крови в ванне Корлла, после чего его захоронили на всё том же водохранилище. Пять дней спустя, 12 июля, 17-летний Джон Селларс из Оринджа, тоже будучи застреленным, был похоронен на Хай-Айленде.

В июле 1973 года Брукс женился по залёту и временно покинул Корлла, в следствии чего, со слов Хенли, он не принимал участия в трёх убийствах, которые произошли в период между 19 и 25 июля. Первой стал 15-летний Майкл Болч (младший брат Билли Болча, которого Корлл убил в мае 1972 года), которого последний раз видели 19 июля по пути в парикмахерскую; он был задушен и похоронен на водохранилище. Другие две жертвы, Чарльзо Коббл и Марти Рэй Джонс, были похищены от 25 июля и позже захоронены в лодочном сарае (Хенли лично их хоронил).

Последней жертвой Корлла считается убитый 3 августа 1973 года 13-летний Джеймс Дреимэла, который был захоронен в лодочном сарае. Дэвид Брукс упоминал, как купил Дреимэле пиццу и провёл вего обществе целых 45 минут, прежде, чем парень подвергся пыткам (Хенли в его убийстве участия не принимал).

8 августа 1973 года

Вечером 7 августа 1973 года 17-летний Хенли заманил на квартиру Корлла 19-летнего Тимоти Кордела Керли. Корлл и Брукс в тот день отсутствовали и Хенли с Керли до полуночи провели вместе время на квартире Корлла, где вдыхали пары краски и пили алкогольные напитки. Затем, не дождавшись Корлла, они ушли, чтобы купить сандвичи, после чего Керли на своём «Фольксвагене» решил довести Хенли до дома. У дома последнего они столкнулись с соседкой Хенли — 15-летней Рондой Уилльямс, которую в тот вечер избил пьяный отец и она хотела куда-нибудь на время уехать, пока её отец не протрезвеет. Хенли тогда предложил Уилльямс провести ночь на квартире Корлла, после чего все трое отправились в Пасадену. Приблизительно в три часа утра 8 августа 1973 года троица приехала к Корллу. Корлл пришёл в ярость от того, что Хенли привёл девушку, отвёл его в сторону и сообщил ему, что он «разрушил всё». Однако он, как показалось Хенли, успокоился, когда последний объяснил ему, что Уилльямс просто временно не хочет возвращаться домой из-за ссоры с отцом. Корлл тогда предложил троице пиво и марихуану, в то время как сам к алкоголю и наркотикам не притронулся. Где-то примерно через два часа все трое отрубились.

Когда Хенли очнулся, его рот был заклеен скотчем, ноги связаны, а на руки Корлл надевал наручники. Рядом, уже связанными, лежали без сознания Керли и Уилльямс (Керли был полностью обнажён). Заметив, что Хенли проснулся, Корлл оторвал скотч и сообщил, что он очень рассержен на Хенли, и что он убьёт их всех. Он несколько раз пнул Уилльямс в грудь, после чего перенёс Хенли в кухню и приставил к его животу пистолет 22-го калибра. Хенли попытался успокоить его, заверив, что будет участвовать в пытках и убийстве пары. Корлл поверил ему и развязал. Затем перенёс Керли и Уилльямс к себе в спальню и привязал их с обеих сторон его пыточной доски: Керли — животом вниз, Уилльямс — животом вверх. Затем он вручил Хенли охотничий нож и потребовал, чтобы тот разрезал одежду Уилльямс. Пока Хенли это делал, Корлл разделся и начал мучить Керли. Уилльямс к тому моменту очнулась и начала паниковать, из-за чего Хенли попросил у Корлла разрешение перенести в её в другую комнату. Корлл проигнорировал просьбу Хенли и тот, улучив момент, схватил пистолет и с криком «Ты зашёл слишком далеко, Дин!» направил его на Корлла. Корлл тогда начал наступать на него со словами «Убей меня, Уэйн [второе имя Хенли]! Ты не сделаешь этого!» Тогда Хенли выстрелили и пуля попала Корллу в лоб, но тот продолжал стоять. Тогда Хенли сделал ещё два выстрела и попал Корллу в левое плечо. Корлл развернулся и вышел из комнаты, но врезался в стену прихожей. Хенли сделал ещё три выстрела и попал в поясницу и плечо, после чего Корлл сполз на пол и умер, лёжа лицом к стене. Позже Хенли вспоминал, что самым пародоксальным в сложившейся ситуации было то, что именно Корлл в своё время научил его применять спонтанные решения и действия.

Хенли затем освободил Керли и Уилльямс и предложил им просто разъехаться по домам, но Керли уговорил его вызвать полицию. В 8:42 утра телефонистка Велма Лайнс соединила Хенли с полицией Пасадены. Пока они ждали полицию сидя на крыльце дома, Хенли один раз коротко сказал Керли: «Я мог бы получить за тебя 200 долларов».

Признание

Элмер Хенли и Дэвид Брукс были арестованы и вскоре начали давать показания и показывать места захоронения жертв. В 1974 году оба сообщника Корлла были приговорены к пожизненному заключению.

См. также

• Джеффри Дамер
• Джон Гейси

Ссылки

• [murders.ru/Dean_Korrl.html Дин Коррл: убийца по кличке «Леденец»]
• [www.familyresearchinst.org/FRI_EduPamphlet4.html Paul Cameron, Ph. D. Violence and Homosexuality. Family Research Institute] (англ.)
• [www.serve.com/PHIHOM/articles/homoserial.htm Vernon J. Geberth, M.S., M.P.S. Homosexual Serial Murder Investigation] (англ.)

Отрывок, характеризующий Корлл, Дин

Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.