Маника (наруч)

Ма́ника (лат. manica) — элемент древнеримского защитного доспеха, металлический наруч из нескольких сегментов. Слово manica происходит от manus («рука») и буквально значит «рукав».

История

Пластины для защиты рук (наручи) применяли с древних времен. Ксенофонт описывает всадников V—IV веков до н. э., которые вместо щита на левой руке носили составной наруч (греч. χείρ). Во время раскопок в Пергаме были найдены фрагменты наручей, известны также их изображения в городском храме Афины. Подобные доспехи были распространены у саков, в парфянском и кушанском государствах, где были также поножи аналогичной конструкции. Известны образцы с Халчаяна (Узбекистан), а также с Таксилы (Пакистан).

Другой сегментированный наруч был найден в Ай-Хануме (Афганистан), датированный 150 годом до н. э. Он имеет широкую плечевую пластину и 35 перекрывающихся изогнутых меньших пластин, которые перекрывали одну другую в направлении снизу вверх: в случае противоположного направления они были бы уязвимы для ударов сверху.

В Рим сегментированные наручи пришли, вероятно, вместе с появлением крупеляриев — тяжеловооруженных гладиаторов галльского происхождения. Древнеримский историк Тацит описывает их боевую тактику во время восстания треверов под руководством Флора и Сакровира в 21 году:

Часть рабов проходила гладиаторскую подготовку. Закованные в железо по обычаю их народа, эти крупелярии, как их звали, были слишком неуклюжие для наступательных действий, однако, были непреклонны в обороне ... Пехота осуществила лобовую атаку. Галльские ряды попятились. Бронированные воины задержали наступление: они были неуязвимы для мечей и дротиков. Однако, римляне, используя топоры и клевцы, уничтожили доспехи вместе с владельцами, подобно тому как ломают стену. Других гладиаторов сбили на землю копьями трезубцами, и пользуясь их беспомощностью, оставили умирать.

(Тацит, «Анналы», III)

Учитывая всё, доспехи крупеляриев имели металлические рукава — сегментированные наручи. В дальнейшем они появляются и в римской армии. На надгробиях легионеров Legio XXII Primigenia , который дислоцировался в Майнце в 43-70 годах, изображения маник является частью декоративного бордюра. Одно из изображений показывает манику, состоящую из 11 пластин и четырёхсегментной защиты кисти. Это свидетельствует о употребление маник в уже в те времена, хотя и ограниченном.

Описание

Маника состояла из плечевой пластины, примерно 35 металлических (стальных или из медного сплава) полос, 90-120 внешних заклепок, 3-4 ремней и мягкой подкладки. Подкладка мог также надеваться отдельно: для избежания её повреждений острыми кромками пластин. Металлические полосы имели ширину 25-30 мм и толщину 0,35-0,5 мм, их длина была разной: большая в верхних сегментах. Каждая имела отверстия на нижней кромке, через которые проходили медные или бронзовые заклепки для крепления ремней. Был ещё один проем, без заклепки, он по-видимому, предназначался для более точного подгонка доспеха согласно индивидуальному размеру. Нижние сегменты также могли соединяться между собой заклепками вместо ремней. Одно из описаний показывает нижний сегмент маники в форме кисти — для её защиты.

Маника закрывала руку не полностью: её пластины не замыкались в круг, оставляя незащищённой внутреннюю часть руки. Обычным положением руки в манике, известным из изображений, было вертикальное положение плеча, прижатого к корпусу и вытянутое горизонтально предплечья с большим пальцем вверх. Таким образом незащищённая часть руки (там, где крепились ремни) оставалась позади. Пластины заходили друг за друга в направлении вверх, направляя удары до локтевого сгиба, который имел усиленную защиту несколькими пластинами.

См. также

• Латная защита конечностей (доспех)
• Наручи

Отрывок, характеризующий Маника (наруч)

Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.