Санчес, Омайра

Омайра Санчес
Omayra Sánchez Garzón
Фото Франка Фурнье
Дата рождения:	28 августа 1972(1972-08-28)
Дата смерти:	16 ноября 1985(1985-11-16) (13 лет)
Место смерти:	Колумбия Колумбия, Армеро

Омайра Санчес (исп. Omayra Sánchez Garzón 28 августа 1972 — 16 ноября 1985, Армеро, Колумбия) — 13-летняя жительница Армеро (Колумбия). Одна из 25 тысяч погибших в результате схода селевых потоков, возникших после извержения вулкана Невадо-дель-Руис 13 ноября 1985 года. Попав в западню из обломков здания, прежде чем умереть, простояла три дня по горло в воде. Омайра привлекла внимание СМИ, когда один из волонтёров сообщил, что они не могут её спасти. Видео её общения со спасателями, где она улыбалась, было распространено во всех СМИ. О её «мужестве и достоинстве» рассказывали Франк Фурнье и работники гуманитарных миссий, которые собрались, чтобы поддержать и молиться за неё.

После 60 часов борьбы, она умерла. Её смерть подчеркнула нежелание должностных лиц оперативно реагировать на угрозу извержения вулкана, а также борьбу добровольцев за жизнь пострадавших, которые могли бы быть спасены.

Санчес получила всемирную известность благодаря фотографиям, сделанным фотожурналистом Франком Фурнье незадолго до её смерти. Когда, после её смерти они были опубликованы, эти снимки вызывали спор в связи с решением фотографа сделать их, чтобы обратить внимание на бездействие колумбийского правительства, которое ничего не делало для предотвращения катастрофы, несмотря на имевшееся предупреждение.

Предыстория

13 ноября 1985 г. произошло извержение вулкана Невадо-дель-Руис. Пирокластические потоки из кратера попали на горный ледник. Из растаявшего льда и вулканического пепла образовались селевые потоки — лахары, стекавшие каскадами вниз в долины рек. Один из селевых потоков, причинивший наибольший ущерб, проходил в три этапа. Двигаясь с большой скоростью (6 метров в секунду), первая волна захватила бо́льшую часть Армеро. При этом погибло большинство (около 20 000) его жителей. Ещё две волны, ослабленные зданиями, и другие потоки погубили 1800 человек в соседнем Чинчина. В общей сложности, из-за селей погибло около 23 000 человек, и было разрушено 14 городов и деревень.

Тяжесть трагедии Армеро усугубляется отсутствием данных о точных сроках извержения и нежелание местных властей принимать дорогостоящие профилактические меры без явных признаков надвигающейся опасности. Поскольку последнее крупное извержение произошло за 140 лет до этого, в 1845 году, многие не могли понять, какую опасность представляет вулкан, который местные называли «Спящий лев». Население окрестных районов могло быть эвакуировано ещё за месяц до начала извержения, но колумбийский конгресс обвинил в паникёрстве учёных из ведомства гражданской обороны. Извержение произошло в разгар гражданской войны в Боготе, столице Колумбии, и поэтому правительство и армия не смогли вовремя прийти на помощь пострадавшим.

Омайре Санчес было 13 лет, она жила с родителями, братом и тётей. В ночь катастрофы Омайра и её семья были разбужены шумом приближающегося лахара. Омайра оказалась под завалом в собственном доме. Когда спасатели попытались освободить её, то выяснилось, что её ноги зажаты обломками.

Смерть

Омайра простояла в воде 60 часов и умерла, предположительно, от гангрены или переохлаждения. Она пережила три ночи агонии. Девочка была очень напугана, часто молилась и плакала. На третью ночь у Омайры начались галлюцинации, она стала говорить, что боится опоздать в школу, и просила людей, находившихся возле неё, пойти отдохнуть.

Спустя 60 часов Омайра умерла. За два часа до её смерти насос для откачки воды был доставлен, но он оказался неисправен. Только через четыре часа было доставлено 18 насосов. Её брат Энрике Альваро, и мать Мария Алиеда остались живы, но отец тоже погиб. Мать Омайры сказала «Я должна жить для своего сына». Свои чувства о смерти дочери она выразила в словах: «Это ужасно, но мы должны думать о живых».

Смерть Омайры, информация о которой была распространена через СМИ, стала символом трагического характера бедствия в Армеро и обратила внимание на нежелание должностных лиц провести надлежащий учёт пострадавших, которых можно было бы спасти. Споры начались, когда чиновники указали, что они предоставили все имеющиеся в их распоряжении средства. Спасатели же указывали, что не хватало даже элементарных вещей: лопат, носилок, режущего инструмента. Они указывали на плохую организацию спасательных работ, и говорили, что спасательным работам мешали большие толпы людей и плохое руководство. Министр обороны Колумбии Мигель Урибе (исп. Miguel Uribe) признал критику спасательной операции справедливой, но объяснил это тем, что Колумбия — отсталая страна, у которой нет необходимого оборудования.

Фотография

Фотография называлась «Агония Омайры Санчес». Снимок был сделан Франком Фурнье, прилетевшим в Боготу 15 ноября. Он отправился в Армеро, который был, по словам Фурнье, «очень далеко». Ему пришлось ехать пять часов, а потом ещё два с половиной часа добираться пешком. Он прибыл в Армеро утром 16-го, и фермер направил его к Омайре Санчес, которая была уже обессилена, пробыв в ловушке около трёх дней. Фурнье позже описал город как «очень запоминающийся», с такой «жуткой тишиной», что хотелось кричать. Он сделал снимки с чувством, что он мог только «показать должным образом мужество, страдания и достоинство девочки» и попытаться показать необходимость оказания срочной помощи району бедствия.

Фотография после появления в Paris Match вызвала серьёзные споры. В обществе Фурнье называли «стервятником», на что он возразил, заявив:

Я чувствовал, что эта история была важной для моего репортажа, и я очень счастлив, что есть такая реакция, было бы хуже, если бы люди не переживали об этом…

Оригинальный текст (англ.)  

I felt the story was important for me to report and I was happier that there was some reaction; it would have been worse if people had not cared about it»

—

Он также добавил:

Я считаю, что фотографии помогли собрать деньги со всего мира для оказания помощи и помогли показать безответственность и отсутствие мужества лидеров страны

Оригинальный текст (англ.)  

«I believe the photo helped raise money from around the world in aid and helped highlight the irresponsibility and lack of courage of the country's leaders»

—

Позднее снимок был признан фотографией 1985 года по версии World Press Photo.

Память

Катастрофа в Армеро произошла вскоре после рейда партизанской группы Движения 19 апреля в Боготу и последующей осады Дворца Юстиции 6 ноября, которые ухудшили и без того хаотичную ситуацию в стране. После смерти Омайры вина за трагедию Армеро была возложена на колумбийское правительство, проявившее бездействие и не обращавшее внимание на сообщения о предстоящем извержении вулкана.

По данным Центра контроля за вулканами, Невадо-дель-Рус остаётся активным до сих пор. Он представляет угрозу для 500 тысяч человек, проживающих в Чинчина, Коэльо-Туч, Комбейма и долине реки Гуали. Таяние только 10 % ледников может привести к образованию селей общим объёмом свыше 8 миллионов км³. Город Армеро больше не существует, на его месте расположен мемориал катастрофы. Имеется небольшой памятник Омайре. Местные газеты отмечали двадцатилетие извержения вулкана. Также упоминалась и трагедия Омайры.

Жертвы катастрофы и Омайра увековечены в стихах, романах и музыкальных произведениях. Книга Эдуарда Санты (исп. Eduardo Santa) «Adios, Omayra: La catastrofe de Armero» рассказывает о последних днях жизни девочки. Один из рассказов в сборнике «And of Clay Are We Created» писательницы Исабель Альенде написан от лица человека, присутствовавшего при смерти Омайры. «Её [Омайры] большие чёрные глаза, наполненные мудростью, до сих пор преследуют меня в моих снах. Написанием истории мне не удалось прогнать её призрак».

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=fK4WtBJ8jg0 Omayra Sanchez]. // youtube.com.
• [www.youtube.com/watch?v=osU1O0poJL4&feature=related GRANDES TRAGEDIAS EN COLOMBIA]. // youtube.com.
• [svpressa.ru/society/photo/5570/3 Право на существование этих фотографий оспаривалось в суде]. // svpressa.ru. [www.webcitation.org/67M8PaVW5 Архивировано из первоисточника 2 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Санчес, Омайра

– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.