Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях

Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях — правозащитная ассоциация, созданная 5 января 1977 года при Московской Хельсинкской группе по инициативе Александра Подрабинека. Организация ставила перед собой следующие цели:

• Обнаружение и обнародование случаев противозаконного принудительного помещения людей в психиатрические больницы, попытки добиться их освобождения.
• Помощь пострадавшим и членам их семей.
• Работа по гуманизации условий в психиатрических больницах.

Комиссия подчёркивала, что она действует в рамках закона и будет выполнять свою работу открыто и легально. Подчёркивалось также, что комиссия выступает в защиту не только здоровых людей, недобровольно помещённых в психиатрические больницы, но и психически больных в случаях, когда их госпитализация была неоправданна и следовала за обвинением в инакомыслии.

Состав комиссии

Членами организации являлись Александр Подрабинек, Вячеслав Бахмин, Феликс Серебров, Ирина Каплун, Джемма Бабич, а позже (после ареста Подрабинека в 1978) — Ирина Гривнина и Леонард Терновский. От Московской Хельсинкской группы в комиссию входил Пётр Григоренко. В течение года после создания комиссии Ирина Каплун и Джемма Бабич вышли из её состава.

В работе комиссии участвовали также Александр Волошанович, Анатолий Корягин и Софья Каллистратова. Врач-психиатр Александр Волошанович и юрист Софья Каллистратова были консультантами комиссии. А. Волошанович освидетельствовал 27 человек, либо госпитализированных ранее, либо находившихся под угрозой госпитализации, и ни в одном из случаев не нашёл оснований для насильственной изоляции от общества. С момента эмиграции Волошановича (февраль 1980 г.) консультантом Рабочей комиссии стал психиатр Анатолий Корягин, который тоже обследовал многих жертв репрессий и признал их психически здоровыми. Помощь Рабочей комиссии в психиатрическом освидетельствовании бывших или потенциальных жертв психиатрических злоупотреблений оказывали также некоторые зарубежные психиатры. Зарубежным представителем комиссии была врач-психиатр Марина Войханская.

Деятельность

Комиссия провела большую работу, оказывая помощь лицам, помещённым в психиатрические стационары, и членам их семей, занимаясь проверкой условий пребывания узников совести в психбольницах, расследованием и преданием гласности многих десятков случаев необоснованного помещения инакомыслящих и верующих в психиатрические учреждения. Рабочей комиссией было отправлено в различные советские и международные инстанции несколько сотен писем и заявлений — в частности, в психиатрические больницы, государственные учреждения здравоохранения и прокуратуры, в психиатрические ассоциации различных стран. Она распространяла сведения обо всех ставших известными комиссии случаях незаконной госпитализации в психиатрические больницы, о нарушениях прав психически больных, условиях содержания в спецпсихбольницах, преследовании медперсонала за сочувственное отношение к пациентам и т.п.

Организация задокументировала более 70 случаев политических злоупотреблений и расследовала свыше 260. Ею было подготовлено свыше 1500 страниц документации, точно отражавшей деятельность комиссии. За время своего существования организация выпустила 22 номера «Информационного бюллетеня», в котором публиковались сведения о случаях политического злоупотребления психиатрией (редактором «Информационного бюллетеня» был Вячеслав Бахмин).

«Информационный бюллетень» появлялся в машинописном виде каждые 6—7 недель. Как правило, в нём значились имена и адреса составителей «Бюллетеня». Текст «Бюллетеня» распространялся стандартным путём — из рук в руки. Его озвучивали западные радиостанции, вещавшие на территорию СССР на русском языке, которые использовали копии издания, передававшиеся через границу благодаря иностранным сторонникам правозащитного движения. Кроме того, материалы «Бюллетеня» регулярно обобщались в главном из правозащитных изданий советского самиздата — «Хронике текущих событий», а также публиковались иностранными журналистами. В частности, они печатались в издательстве «Посев» и зачитывались радиостанцией «Свобода».

Комиссия всегда придавала большое значение точности информации, опубликованной в «Бюллетене», и поэтому указывала степень надёжности тех или иных данных, обращалась к читателям с просьбой о поправках и дополнениях. Благодаря этому во многих случаях удавалось опубликовать более полную и достоверную информацию в последующих выпусках.

Деятельность Рабочей комиссии и опубликованная ею информация стали предметом внимания международных психиатрических и медицинских ассоциаций, явились сдерживающим фактором против репрессивного использования психиатрии. Работа комиссии привела к освобождению нескольких жертв политических злоупотреблений; в некоторых случаях комиссия воспрепятствовала признанию потенциальных жертв невменяемыми, в других её деятельность повлияла на прекращение психотропной терапии.

Репрессии в отношении членов комиссии

С самого начала своей работы члены организации подвергались преследованию властей. Совершались обыски, вызовы в КГБ и милицию для «бесед» и «предупреждений», систематическая слежка за отдельными членами комиссии, административные задержания, аресты. Изъяты материалы, собранные А. Подрабинеком: рукопись его книги «Карательная медицина», картотека более чем на 200 узников специальных психиатрических больниц и другие документы — результат длительной работы комиссии. Тем не менее текст книги был восстановлен и доставлен на Запад.

А. Волошанович эмигрировал в результате преследований. В течение 1980 — начала 1981 гг. арестовали других членов комиссии: в феврале 1980 г. — В. Бахмина, в апреле — Л. Терновского, в сентябре — И. Гривнину, в январе 1981 г. — Ф. Сереброва, месяц спустя — А. Корягина.

Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях прекратила своё существование 21 июля 1981 года, когда её последний член Феликс Серебров был приговорён к 5 годам лагерей и 5 годам ссылки. Другие члены комиссии были осуждены ранее: Александра Подрабинека приговорили к 3 годам лишения свободы (осуждён второй раз), Вячеслава Бахмина — к 3 годам лишения свободы, Леонарда Терновского — к 3 годам лишения свободы, Ирину Гривнину — к 5 годам ссылки, Анатолия Корягина — к 7 годам заключения в лагерях и 5 годам последующей ссылки.

Международная правозащитная организация Amnesty International признала всех подвергшихся заключению членов Рабочей комиссии узниками совести.

См. также

• Репрессии в СССР

Отрывок, характеризующий Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях

– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.