Репинский, Козьма Григорьевич

Козьма Григорьевич Репинский <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Общий гербовник, XI, 138</td></tr>
сенатор действительный тайный советник
30 августа 1856 — 25 ноября 1876
Монарх:	Николай I, Александр II
Рождение:	29 июня 1796(1796-06-29) село Репное, Саратовское наместничество
Смерть:	25 ноября 1876(1876-11-25) (80 лет) Санкт-Петербург
Место погребения:	Тихвинское кладбище (Санкт-Петербург)
Супруга:	Екатерина Фёдоровна Ильина
Дети:	Михаил, Григорий, Владимир, Александр, Надежда
Награды:

Козьма Григорьевич Репинский (1796—1876) — действительный тайный советник, сенатор, сотрудник Сперанского по его кодификационным работам.

Биография

Сын сельского священника. Окончив в 1816 г. курс наук в Пензенской Духовной Семинарии, он, по рекомендации ректора её, архимандрита Аарона, был принят на службу в чине губернского регистратора в Канцелярию Пензенского гражданского губернатора, которым тогда состоял M. M. Сперанский. Случайная служебная встреча со Сперанским предопределила всю дальнейшую чиновничью карьеру Репинского: начиная с 1817 г. и до самой смерти Сперанского Репинский следовал за своим патроном по всем канцеляриям, его обслуживавшим, исполняя в то же время обязанности личного его секретаря. В молодом Репинском рано проявились ценные канцелярские способности.

До нас дошли указания на то, что уже в первые годы службы Репинского Сперанский ценил в нём «скромность и верность». В те же годы будущий декабрист Г. С. Батенков, служивший с Репинским в канцелярии Сибирского генерал-губернатора, отзывался о нём, как о человеке ученом, верном и честном. Перевод Репинского из Пензы в канцелярию Сибирского генерал-губернатора состоялся в 1819 г., — одновременно с назначением на пост генерал-губернатора Сперанского. В 1821 г., вслед за возвратившимся в Петербург Сперанским, Репинский был прикомандирован к делопроизводству Сибирского Комитета, оставаясь формально «при делах» Сибирского генерал-губернатора.

Вместе с тем, входя в состав личной канцелярии Сперанского, снова получившего ближайшее соприкосновение с Комиссией Составления Законов, Репинский оказался причастным деятельности и этого учреждения, непосредственного предшественника II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии в деле кодификационных работ. В 1822 г., с разделением Главного Сибирского Управления на две части, Репинский, оставаясь откомандированным в делопроизводство Сибирского Комитета, был назначен в Канцелярию Главного Управления Восточной Сибири, но в том же году формально закреплен и за Сибирским Комитетом, будучи назначен столоначальником в его делопроизводстве. В Сибирском Комитете Репинский служил до самого закрытия Комитета. 22 августа 1826 г. произведен в коллежские асессоры.

В июле 1827 г. Репинский поступил на службу во II Отделение Собственной Е. И. В. Канцелярии и в связи с этим назначением покинул ведомство Главного Управления Восточной Сибири. С этого времени и до начала 1860-х годов служебная карьера Репинского была тесно связана с делом кодификации. Ко времени поступления во II Отделение низшие ступени служебной лестницы были Репинским уже пройдены. Щедро вознаграждавшаяся служба во II Отделении ускорила дальнейшее служебное продвижение Репинского. Получая каждый год по одной, а иногда и по нескольку наград (чином, орденом, деньгами), Репинский по окончании работ над составлением Свода Законов, в исторический для Свода день 29 января 1833 г., был награждён: чином коллежского советника; орденом св. Анны 2-й ст., украшенным Императорской короной; единовременной выдачей 10000 рублей.

Состоя во II Отделении «младшим помощником», Репинский являлся одним из деятельнейших рядовых работников в создании Полного Собрания и Свода Законов. На него возложена была подготовка следующих частей Свода Законов: общего учреждения министерств и некоторых частных учреждений; всех губернских учреждений; устава о предупреждении и пресечении преступлений; устава о содержащихся под стражей и о ссыльных. Кроме того, Репинский принимал участие и в окончательной проверке некоторых других частей Свода. Служба во II Отделении, руководимом Сперанским, способствовала, конечно, неизменной прочности как деловых, так и чисто личных отношений Репинского к последнему. Сперанский видел в Репинском «своего» человека, которому можно поручить не только служебные дела, но и хлопоты, связанные с переездом на новую квартиру.

Доброму отношению со стороны Сперанского Репинский отвечал чувством безграничной преданности. Всю свою жизнь он оставался верным стражем благоговейной памяти Сперанского: не только служебные заветы, но и все, что касалось личности Сперанского тщательно, любовно им оберегалось. После завершения работ над изданием Свода Законов Репинский продолжал принимать деятельное участие во всех кодификационных работах II Отделения, а также образовывавшихся при II Отделении Комитетов. При его участии и под его наблюдением производились работы по изданию Продолжений Свода Законов, работы по переделкам и новым изданиям Свода (в 1842 г. — новые издания I, II и IV томов; в 1857 г. — тех же трех томов и 2-й части VIII тома), наконец, подготовлялись новые части Свода (в 1848 г. Репинский принимал ближайшее участие в составлении всех Счетных уставов, в 1856 г. — Свода уставов об управлении духовных дел иностранных исповеданий).

Весьма близкое касательство имел Репинский и к работам состоявшего при II Отделении Рекрутского Комитета: членом Комитета он был назначен лишь в 1854 г., но до этого, с 1829 г. он был неизменным производителем дел Комитета. Через руки Репинского прошли, таким образом, все важнейшие законоположения о рекрутской повинности (в 1829 и 1830 годах подготовлялся общий Рекрутский Устав по началам долговой системы и очередного порядка, а в 1837 году и последующих — особенные Уставы о жеребьевом порядке). В 1834 г. Репинский исполнял обязанности производителя дел в Комитете, составленном из высших чинов Министерства Финансов, Внутренних Дел и Юстиции «для рассмотрения одного особого дела, тайне подлежавшего». В 1836 и 1837 г. он состоял производителем дел в комитете об устройстве столичной полиции. С 1833 по 1860 г. был юрисконсультом Государственного Заёмного Банка.

Получение Репинским очередных чинов, орденов и денежных наград производилось без всяких задержек. Ещё в 1834 г. он был назначен старшим чиновником по II Отделению, в 1837 г. — произведён в статские советники, в 1839 г. — ему пожалована аренда по 1000 pуб. в год на 12 лет. 12 апреля 1840 года он получил диплом на потомственное дворянское достоинство (Герб Репинского внесён в Часть 11 Общего гербовника дворянских родов Всероссийской империи, стр. 138), в 1841 г. — произведён в действительные статские советники.

В 1844 и 1845 г. Репинскому приходилось уже временно исполнять должность Начальника II Отделения, а в 1852 г., на время отъезда за границу Главноуправляющего II Отделения, графа Д. Н. Блудова, Репинскому доверены были и некоторые из функций последнего, а именно, производство сношений по текущим делам Отделения, заведование личным составом Отделения и его типографии. В 1854 г. Репинский был произведён в тайные советники, 30 августа 1856 г. ему Высочайше повелено было присутствовать в Правительствующем Сенате.

Репинский был, однако, слишком тесно связан с работой II Отделения, чтобы сразу её прекратить; поэтому, одновременно с назначением его сенатором ему было повелено остаться на службе во II Отделении — «до окончания нового, третьего издания Свода Законов». В 1857 г. состоялось Высочайшее повеление «оставить сенатора Репинского при II Отделении Собственной Его Величества Канцелярии, без обязанности присутствовать в Правительствующем Сенате». В том же 1858 году Репинский был награждён орденом Белого Орла.

Между тем, подошла полоса новых веяний. Репинскому, перешедшему уже 60-летний возраст, после долгих лет службы в рядах прочного Николаевского чиновничества, вся новизна показалась чуждой и ненужной. В тех случаях, когда он получал формальное касательство к реформам, дальше чисто внешнего к ним отношения дело у него не шло. В апреле 1859 г. Репинский был назначен от II Отделения в образованную при Министерстве Внутренних Дел, под председательством H. А. Милютина, Комиссию о составлении проектов положений об уездном полицейском управлении и об учреждении для разбора недоумений и споров между помещиками и крестьянами.

Однако, уже в октябре того же 1859 г., в связи с поручением Милютинской Комиссии составления проекта преобразования губернских учреждений, Репинский представил Блудову ходатайство о замене его в Комиссии другим лицом; ссылался он на сердечную болезнь, мешающую ему ездить «в утомительные заседания Комиссии», но помимо болезни ощущал, по-видимому, и неизменную внутреннюю отчужденность от производившегося под руководством Милютина дела; не скрывая своего недоверия к новым веяниям, Репинский в той же записке Блудову писал: «Какую затевают перемену в губернском управлении, я ещё ничего не знаю, да едва ли знают что-нибудь положительно и те сами, которые затеяли её…» В ноябре 1859 г. Репинский был формально заменён в Комиссии Н. В. Калачовым.

Когда же волна либерализма докатилась до II Отделения, Репинский покинул и это учреждение, с которым его тесно связывали столь долгие годы добросовестной службы. 4-го апреля 1861 г. Репинский писал Блудову: «Ваше Сиятельство! Отовсюду слышу, что судьба увлекает Второе Отделение под новое начальство… Крайне смущенный этими вестями, решаюсь… утруждать Вас представляемою при сём формальною просьбою об увольнении меня от дел Отделения». «Новым начальством» для II Отделения явился барон М. А. Корф, назначенный Главноуправляющим Отделением 6-го декабря того же года; незадолго до этого назначения, 30-го ноября 1861 г., и состоялось формальное увольнение Репинского от занятий по II Отделению.

Репинский был привлечён и к работам «по преобразованию судебной части», но в истории этих работ не обеспечил себе сколько-нибудь прочной памяти. После освобождения от работ по II Отделению Репинский был назначен присутствовать во Втором Департаменте Сената (с 1-го января 1862 г.), но, видимо, в Сенате он чувствовал себя чужим человеком. 28 марта 1862 г. он был освобождён от присутствования в Сенате ввиду назначения в Комиссию для пересмотра Рекрутского Устава и согласования его с новыми условиями крестьянского быта. В октябре 1863 г. Репинский вернулся, к присутствованию во Втором Департаменте Сената, а в марте 1865 г. был освобождён, согласно желанию, от занятий по Комиссии о пересмотре Рекрутского Устава. 24-го декабря 1865 г. он был назначен Первоприсутствующим в 1-е Отделение Третьего Департамента Сената, от каковых обязанностей был, опять-таки по собственному о том ходатайству, освобождён 13-го апреля 1868 г. с назначением присутствовать в Общем Собрании первых трех Департаментов и Департамента Герольдии.

17 июля 1869 г. исполнилось пятидесятилетие службы Репинского в классных чинах: в этот день он получил от Государя рескрипт и орден Св. Александра Невского с алмазными украшениями. 1-го января 1872 г. Репинский получил последнюю награду: «за отлично ревностную службу» он был произведён в действительные тайные советники. Скончался Репинский 80-ти лет от роду.

Семья

Репинский был женат на купеческой дочери Екатерине Фёдоровне Ильиной и имел четырёх сыновей (Михаила, Григория, Владимира и Александра) и дочь (Надежду, вышедшую замуж за камер-юнкера Тевяшева). Второй сын Репинского — Григорий Козьмич (1832—1906), был назначен сенатором 30 августа 1875 г.: таким образом около года сенаторами были и отец, и сын Репинские.

Литература

• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• [gerbovnik.ru/arms/1946.html Часть 11 Общего гербовника дворянских родов Всероссийской империи, стр. 138]

Отрывок, характеризующий Репинский, Козьма Григорьевич

– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.