Ролан де Ла Платьер, Жан Мари

Жан Мари Ролан де Ла Платьер

Жан Мари Ролан де Ла Платьер (фр. Jean-Marie Roland de La Platière; 18 февраля 1734 — 10 ноября 1793, Бур-Бодуэн) — французский учёный и политический деятель. Министр внутренних дел в период Великой французской революции в жирондистских правительствах (март — июнь 1792, август 1792 — январь 1793).

Биография

Жан-Мари происходил из старинного, но разорившегося рода, известного в судейском сословии своей честностью. Как младший из пяти братьев, он должен был вступить в духовное звание, но, не чувствуя призвания к этой профессии, покинул родительский дом и скоро получил место инспектора торговли и мануфактур в Амьене.

С целью изучения коммерческого дела он посетил Швейцарию, Италию, Германию, Англию и напечатал «Lettres écrites de Suisse, d’Italie, de Sicile et de Malte» (Амстердам, 1780). Простой в обращении, неподкупный, суровый, Ролан де Ла Платьер мало знал людей и не отличался выдающимися способностями; выдвинулся он, главным образом, благодаря энергии и дарованиям своей жены (Жанна Мари (1754—1793); в её салоне в Париже собирались вожди жирондистов Ж. А. Н. Кондорсе, Ж. Петион и другие. Казнена якобинцами).

В 1789 г. Ролан опубликовал брошюру «Quelques moyens proposés pour contribuer au rétablissement des manufactures nationales et du commerce de Lyon». В апреле 1790 г. он был выбран членом лионского общинного совета; часто бывал в клубах; в 1791 году послан в Национальное собрание в качестве делегата, чтобы представить собранию хозяйственные нужды Лиона и защитить его коммерческие интересы. Для этого ему пришлось пробыть 7 месяцев в Париже и познакомиться с философами, экономистами и выдающимися деятелями революции. Ролан де Ла Платьер скоро сошёлся с жирондистами, которые оценили его республиканские идеи, восторженную любовь к свободе и строгие правила. Вместе с женой Ролан де Ла Платьер стал центром группы жирондистов.

Когда Национальное собрание было распущено, Жан Мари оставил Париж, но не надолго. 24 марта 1792 года Людовик XVI был вынужден уступить натиску жирондистов и образовать жирондистское министерство, в состав которого вошёл Ролан де Ла Платьер, в качестве министра юстиции. Это министерство «патриотов» называли в шутку «министерством госпожи Ролан»; при дворе ему дано было прозвище «министерства санкюлотов». Ролан де Ла Платьер явился во дворец в чёрном платье, круглой шляпе и пыльных башмаках со шнурками, чем привёл в ужас церемониймейстера. Сам Жан Мари сначала относился с большим доверием к королю, преувеличивал его доброту и верил двору, но госпожа Ролан поняла, что жирондистам не было основания ожидать поддержки короля — и свои чувства она сумела передать мужу.

Скоро отношения между жирондистами и королём обострились: Людовик отказался дать санкцию декретам против эмигрантов и священников. Ролан де Ла Платьер обратился к нему с письмом о конституционных обязанностях короля, продиктованным госпожой Ролан. Тайное расположение короля к врагам революции — говорилось в письме — может вызвать гнев нации. «Должны ли вы, — писал Ролан, — соединиться с врагами или с друзьями конституции?… Дайте громкие доказательства вашей искренности. Ещё несколько отсрочек — и в вас увидят заговорщика и соучастника в преступлении. Любите революцию, служите ей, и народ полюбит её в вашем лице». На письмо Ролана де Ла Платьера Людовик ответил отставкой жирондистского министерства (13 июня 1792).

Ролан стал героем дня; он прочитал своё письмо в собрании, постановившем напечатать его и разослать во все департаменты. После 10 августа вновь было организовано министерство из жирондистов, и Жан Мари стал министром внутренних дел. Он предлагал перенести собрание и правительство в Тур или Блуа, но Дантон был против этого. Ролан был противником сентябрьских убийств, но не мог остановить их. 23 сентября он представил Национальному конвенту отчёт о своей деятельности, изобразив беспорядки и преступления, какими ознаменовано было время от 10 августа до открытия собрания.

Наблюдательный комитет коммуны приказал арестовать Ролана де Ла Платьера, но Дантон разорвал приказ. Воодушевляемый женой, Жан Мари писал смелые письма в департаменты, редактировал листки, направленные против коммуны, вместе с Луве издавал журнал «La Sentinelle». Особенно восставал против Ролана Марат, обвинявший его в измене. Жан Мари подал в отставку, но конвент воздал должное добродетели и патриотизму Ролана (речи Дантона и Луве); тогда Ролан написал письмо, где брал назад свою отставку и сильно нападал на Дантона и Робеспьера, чем навсегда оттолкнул от себя Дантона.

Процесс короля поколебал положение Ролана де Ла Платьера; особенно повредила ему история с документами короля, которые Ролан, взломав секретный шкаф, прочитал один, без других членов конвента; его заподозрили в пристрастии к королю и в утайке истины. 22 января 1793 года, вслед за казнью короля, Ролан получил отставку. 15 апреля Робеспьер предложил, чтобы Ролан и все члены конвента, заподозренные в сношениях с Дюмурье, были преданы революционному суду. Жан Мари бежал и долго скрывался в разных местах, но, узнав о смерти своей жены, оставил своё убежище и покончил жизнь самоубийством (15 ноября 1793 г.).

Сочинения

• «Mémoire sur l'éducation des troupeaux» (1779)
• «Dictionnaire des manufactures» (1785)
• «L’Art du fabricant d'étoffes de laine» (1780)
• «Fabricant de velours» (1780—1783), «L’Art du tourbier».

Ссылки

• Ролан-де-ла-Платьер, Жан-Мари // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Ролан де Ла Платьер, Жан Мари

Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.