Сутырин, Владимир Андреевич

Владимир Андреевич Сутырин
Дата рождения:	31 мая (12 июня) 1902(1902-06-12)
Место рождения:	Царицын (ныне Волгоград) Российская империя
Дата смерти:	1985(1985)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Род деятельности:	писатель, сценарист, драматург, критик
Язык произведений:	русский

Владимир Андреевич Сутырин (31 мая (12 июня) 1902, Царицын (ныне Волгоград) — 1985, Москва) — русский советский писатель, сценарист, кинодраматург, литературный критик, член Союза писателей СССР. Киноактер. Партийно-хозяйственный деятель.

Биография

После окончания реального училища, поступил на юридический факультет Саратовского университета.

В 17-летнем возрасте вступил в РКП(б). Участник гражданской войны. Служил в Красной армии. Сперва сотрудником армейской газеты, затем возглавлял армейскую партийную школу, был заместителем начальника политотдела дивизии и армии.

Избирался делегатом X съезда РКП(б) (1921).

По приглашению Г. К. Орджоникидзе в 1926 году^{[уточнить]} был переведён в Закавказский крайком ВКП (б), где руководил отделом печати. Был лично знаком со Сталиным, в качестве личного секретаря Л. Троцкого сопровождал его в поездке по Кавказу.

Один из создателей Грузинской киностудии. Позднее назначен заместителем начальника Главного управления по делам кинематографии СССР. С 1928 года был знаком с М. Горьким и переписывался с ним по вопросам советской кинематографии. Близкий друг В. Киршона и А. Афиногенова.

Был одним из руководителей Российской организации пролетарских писателей (РАПП), членом секретариата Федеративного объединения советских писателей (ФОСП). В 1928—1932 — секретарь Всесоюзного объединения ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП). С этой должности по рекомендации наркома внутренних дел СССР Г. А. Ягоды уехал в 1933 на строительство Беломорско‑Балтийского канала начальником лагеря на Кольском полуострове. С ноября 1935 по 1937 в звании комбрига внутренних войск возглавлял строительство Нижнетуломской ГЭС на реке Тулома в посёлке Мурмаши Мурманской области. Способствовал созданию лагерного театра «Туломская театральная экспедиция».

Незадолго до сдачи ГЭС в эксплуатацию в 1937 с формулировкой за активную антипартийную борьбу был исключен из партии, уехал в Москву, оставался без работы. Затем был назначен начальником стройуправления Московского водоканала.

Во время Великой Отечественной войны строил бомбоубежища и оборонительные сооружения.

После войны был восстановлен в партии и работал в Московской организации Союза писателей СССР. В 1966—1968 — секретарь парткома Московского отделения Союза писателей.

Умер и похоронен в Москве. Урна с прахом установлена в 22 колумбарии Донского кладбища.

Творчество

Печатался с 1918 года.

Автор книг и ряда статей, посвященных литературе народов СССР.

• «Пролетарская литература и национальный вопрос» (1928),
• «Воскрешение из мертвых. Литературная полемика» (1930),
• «Александр Ульянов» (1971)
• «Кузницы уральского железа: Культурно-исторические очерки»

С 1923 года работал в области кино. Был указан в титрах фильма «Красные дьяволята» (1923) как исполнитель роли батьки Махно. (Настоящий исполнитель роли Махно, Владимир Кучеренко, оказался главарём банды, осуществившей множество грабежей в Одесской и Николаевской губерниях, в Крыму и на Кавказе; после ареста он был осуждён и расстрелян и в связи с этим вычеркнут из титров всех фильмов, в которых снимался.) Снялся в фильме «Савур-могила» (1926).

Автор киносценариев «На острове Дальнем» (1957, по повести А. Борщаговского «Пропали без вести»), «Поезд в завтрашний день» (1967, совм. с А. Борщаговским) и др.

Литература

• Дащинский С. Владимир Маяковский: «Самый порядочный в РАППе» // Полярная правда. 1998. 29 января.

Отрывок, характеризующий Сутырин, Владимир Андреевич

– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.