Шкрета, Карел
| Карел Шкрета | |
 Автопортрет (деталь картины «Святой Карл Борромео, посещающий больных чумой в Милане»), 1647, Национальная Галерея, Прага | |
| Имя при рождении: |
Карел Шкрета Шотновски зе Заворжич |
|---|---|
| Гражданство: | |
| Стиль: | |
Карел Шкрета (чеш. Karel Škréta, полное имя Karel Škréta Šotnovský ze Závořic — Карел Шкрета Шотновски зе Заворжич, 1610, Прага — 30 июля, 1674, Прага) — один из крупнейших чешских живописцев эпохи барокко. Рассматривается как основатель чешской живописи барокко[1].
Биография и творчество
Карел Шкрета родился в Праге в дворянской семье Шотновски зе Заворжич, исповедовавшей лютеранство. Семья первоначально владела мельницами в Южной Богемии, однако затем поселилась в Праге. Отец художника умер, когда последнему было три года. Воспитанием ребёнка занимался дядя, Павел Шкрета, давший ему хорошее европейское образование. Предположительно, он учился живописи у мастеров при дворе.
После поражения чешских протестантов в Битве на Белой Горе в 1628 году начались гонения на протестантов, и Шкрета с матерью вынуждены были бежать в саксонский Фрайберг. Впоследствии они жили в Венеции, Болонье, Флоренции и Риме. Карел Шкрета познакомился за это время с работами итальянских и голландских мастеров. Особенно сильное влияние оказали на него Тициан, Тинторетто и Веронезе. Ещё в Италии он получил известность как портретист.
В 1635 году он снова поселился во Фрайберге, а в 1638 году переехал в Прагу, для чего вынужден был принять католичество[1]. Как католику, ему вернули всё ранее конфискованное имущество. В 1644 году он вступил в гильдию художников (с 1651 по 1661 год был её старшиной), а в 1645 году открыл ателье в центре Праги. Шкрета постепенно превратился в одну из ведущих фигур художественной жизни Праги.
В Праге Карл Шкрета создал большое количество монументальных полотен на мифологические и религиозные темы. В первую очередь сюда относятся цикл, выполненный для Церкви святого Вацлава на Здеразе и «Вознесение» в церкви святого Томаша. В 1649 году он выполнил алтарь для Храма Девы Марии пред Тыном, а в 1651—1674 годах — алтари Храма Девы Марии под цепью. Известны также портреты, выполненные художником, в том числе групповые.
Карел Шкрета похоронен в церкви святого Гавла в пражском Старом городе.
Напишите отзыв о статье "Шкрета, Карел"
Примечания
Литература
- Тананаева Л. И. Портретная живопись Карела Шкреты // Славянское барокко: Историко-культургые проблемы эпохи / Редколлегия: А. И. Рогов, А. В. Липатов, Л. А. Софронова; Институт славяноведения и балканистики АН СССР. — М.: Наука, 1979. — С. 284-315. — 376, [4] с. — 5500 экз. (в пер.)
- Jaromír Neumann, Karel Škréta, 1610—1674, Praha 1974
Отрывок, характеризующий Шкрета, Карел
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
